Душа тьмы

Однако, почем свет ругаясь про себя, я оделся, обулся и накинул тяжелое пальто из ворсистой ткани — одну из популярных северных моделей. Дело в том, что, не вмешайся Харри Келли, был бы я сейчас кем-то вроде заключенного или превентивно охраняемого, и молодцы в федеральной форме торчали бы у моих окон и дверей. Когда команда ИС-комплекса обнаружила мои выдающиеся таланты, ФБР вынудило их взять меня под охрану, ибо “национальный ресурс” должен быть под федеральным контролем ради “процветания нашей великой страны и укрепления безопасности Америки”. Именно Харри Келли, прорвавшись через словесные хитросплетения, назвал действия спецслужб своими именами — “незаконное и аморальное заключение под стражу свободного гражданина”. Он блестяще провел законодательные баталии с девятью стариками в девяти допотопных креслах и выиграл. Я был девятилетним ребенком, когда он это сделал; с тех пор минуло двенадцать лет.

На улице шел снег. Резкие очертания ветвей кустарников и деревьев растушевал снежный покров. Мне пришлось чистить ветровое стекло ховеркара — автомобиля на воздушной подушке, и это занятие помогло мне немного успокоиться. Подумать только, в 2004 году наука еще не изобрела средства от обледенения!

На первом же перекрестке горел красный свет, а тротуар перегородил перевернутый серый полицейский “ревунок”, похожий на выброшенного на берег кита. Его тупой нос протаранил витрину небольшого магазина одежды, на крыше еще вращалась мигалка. Тонкий хвост удушливого дыма поднимался из покореженной и согнутой выхлопной трубы, серыми клубами зависая в холодном воздухе. Кругом выстроилось больше двадцати копов в форме, хотя не было заметно ни малейших признаков опасности. Снег вокруг истоптали до такой степени, точно тут произошла большая драчка. Я проехал мимо, повинуясь знаку сурового патрульного в форменной куртке с меховым воротником. Никто даже не взглянул на мою машину, и я лишился возможности отсканировать мозги полицейских и разрешить загадку происшедшего так, чтобы они ни о чем не догадались.

Я прибыл к зданию ИС-комплекса, припарковал машину и, выйдя из нее, спросил у дежурного морского пехотинца:

— Вы знаете что-нибудь насчет “ревунка” на Седьмой? Он перевернулся набок и врезался в магазин. Там куча копов.

Дежурный, здоровенный мужик с квадратной головой и плоской физиономией, которая казалась нарисованной, брезгливо сморщился, будто в нос ему ткнули включенную взбивалку для яиц.

— Все эти крикуны, которые за мир, — буркнул он.

Я не видел причины, побудившей бы его солгать мне, а потому не стал понапрасну тратить энергию на считывание его мыслей.

— Я думал, что с ними покончено, — сказал я.

— Да все так думали, — ответил пехотинец. Парень явно ненавидел “этих крикунов, которые за мир”, как, впрочем, и большинство тех, кто носит форму. — Комитет конгресса по исследованиям решил, что добровольческая армия — это хорошая идея. Мы не прогадим страну, как говорят эти шептуны. Уж поверь, браток, мы не подведем! — И он уселся в мою машину, чтобы отогнать ее на стоянку.

А я тем временем вызвал лифт, шагнул в его раскрытую пасть и поехал. От нечего делать скорчил пару рож камерам наблюдения и прочел несколько грязных лимериков.

Когда лифт остановился и двери открылись, меня поприветствовал еще один морской пехотинец, потребовав приложить указательный палец к идентификационной панели для проверки, что я и сделал. Затем он провел меня к другому лифту, мы поехали вверх.

Миновав множество этажей, оказались в коридоре со стенами кремового цвета, прошли его почти до конца и шагнули в проем шоколадно-коричневой двери, отъехавшей в сторону по команде офицера. За ней простиралась комната с алебастровыми стенами, на которых через каждые пять футов были нарисованы шестиугольные значки яркого красного и оранжевого цветов. В черном кожаном кресле сидел маленький уродливый ребенок. Позади стояли четверо взрослых. Они смотрели на меня так, будто надеялись услышать какие-то невероятно важные слова.

А я вообще ничего не сказал.

Ребенок поднял голову. Его глаза и рот почти совсем утонули в морщинах столетнего старца — складках серой мертвенной плоти. Я попытался взглянуть на него по-иному, увидеть в нем старика. Но нет, это был ребенок, о чем свидетельствовало нечто неистребимо детское, не соответствовавшее старческому виду. Он заговорил, и голос его прозвучал как треск папируса, разворачиваемого впервые за тысячелетие, а сам он вцепился в кресло и сощурил и без того узкие глаза.

— Это ты, — сказал он, и слова эти прозвучали как обвинение. — Это за тобой они посылали.

Впервые за многие годы я испугался. Понятия не имея, чего именно боюсь, испытывал глубочайшую безотчетную неловкость, куда более жуткую, чем Страх, который поднимался в моей душе, когда по ночам я размышлял о своем происхождении и о том кармашке пластиковой утробы, из которой вышел.

— Ты, — повторил ребенок.

— Кто он? — спросил я у сборища военных. Никто из них не поторопился с ответом, точно желая удостовериться, что уродец в кресле сказал все.

Не все.