Душа в тротиловом эквиваленте

На ровной площадке западного склона выстроены три здания очень красивой старинной кладки: двухэтажное строение в форме буквы "Г", трехэтажное и четырехэтажное. Чуть подальше — немыслимой красоты часовня. С четырех сторон монастыря — круглые сторожевые башни. Вход в монастырь увенчан уменьшенной копией Спасской башни Московского Кремля. На входе — трое ворот. Выход — скромнее, ворота там всего одни, башня невысока. В центре — два ошеломительно красивых собора. Один — пятиглавый, несколько напоминает московский храм Христа Спасителя. В нем удобно расположился гараж. Рядом — одноглавый, украшенный по карнизам окон и шатров золотой вязью, напоминающей пеньковый канат. Там — рабочая столовая, прозванная "веревочкой" как раз из-за этой вязи.

Южная часть храма отдана под театр. Монастырская трапезная — под ресторан. Как потом оказалось, акустика там прекрасная! Не хуже, чем в театре. Дело в том, что над квадратом стен трапезной — купол, отражающий любые звуки так, что даже разговор шепотом прекрасно слышен в другом углу. Точно такой же зал с такой же акустикой имеется в Зимнем дворце — в углу здания со стороны дворцового моста, рядом с Малахитовым залом.

Правое крыло монастыря переоборудовано под поликлинику. Чуть дальше на восток — гостиный двор для прихожан. Часть используется под жилье, остальное — магазины и узел связи.

Новостройки особого описания не заслуживают — все преимущественно сборное, щитовое, а если и кирпичное, то построенное по-быстрому.

За поймой реки — искусственно намытая дамба. Коттеджи с прирезанными к ним огромными участками соснового леса. В один из них меня и привезли в гости.

Кто? Да кому же, кроме Дмитриева. Утром он ворвался в палату, сказал, что с главврачом договорено, в Москве мне делать пока что нечего, да и некоторые товарищи давно желают познакомиться, а все никак не получается.

Машина, аэродром, громыхающий транспортник, снова машина, и вот я по адресу "Москва, Центр-300".

Вы уже догадались, что речь идет о милом местечке, которое основал Преподобный Серафим, канонизированный в 1903 году.

— Жить будешь здесь, в гостевом домике, — сказал Дмитриев, и мы пошли к строению стоящему на пригорке.

Бог весть, то ли неизвестные архитекторы использовали естественный рельеф местности, то ли, чтобы подчеркнуть красоту этого места, делались насыпи и искусственно завозился дикий камень, но больше всего мне это напомнило пейзажи Уманского парка. Разумеется, с необходимой поправкой на то, что это место значительно севернее.

Дом, где мне предстояло, как минимум переночевать, был сложен из огромных глыб дикого камня и снаружи был невелик, примерно как типовой дачный домик поздних брежневских времен.

Я начал восхищаться мастерством строителей, едва ступив внутрь. Да, именно так надо строить! Свободная планировка. Кажется, я так и не нашел ни одного прямого угла. Помещения, плавно перетекающие друг в друга. Избытка дверей тоже, впрочем, не наблюдалось. Они стояли разве что в санузле и на входе в небольшую баню.

На стенах — никакой отделки, нетронутый дикий камень, сглаженный льдом и столетиями.

Гостиная была почти пуста. Небольшой столик, в углу горка для посуды, четыре стула. В углу — небольшой кабинетный рояль. И камин, в котором при желании можно было бы изжарить кабана. Рядом — заботливо сложенная на кованой подставке стопка колотых дров. Кресло-качалка.

Спальня привела меня в восторг. Такие комнаты рисуют на картинках, в книгах сказок! Высокое сводчатое окно, нарочито грубо сделанная узкая деревянная кровать, медвежья шкура на полу, тумбочка, стул с высокой спинкой. Все.

Из спальни я вышел на просторный балкон, будто зависший над крутым склоном, к которому вплотную подступал нетронутый лес. Вдохнул свежего воздуха и вернулся в гостиную.

— Кто же придумал такую красоту? — спросил я у Николая Александровича.

— Хозяйка дома, — ответил он. — Она редко тут бывает. Но обещала зайти сегодня.

При этих словах его лицо приняло то смущенно-мечтательное выражение, которое бывает у давно и безнадежно влюбленных людей. Я понимающе взглянул на него. Николай Александрович смутился еще больше.

— Очаруйте ее! Хотите, я вам сейчас стихи запишу? Только вот с музыкой — извините. Так, помню пару аккордов.

Затем я сел исполнять святое для любого времяпроходца дело — вспоминать стихи Владимира Семеновича.

Когда появилась Она, я не слышал — Дмитриев, сидя за маленьким кабинетным роялем, подбирал музыку к стихам Высоцкого, которые я вспомнил и записал для него. В этот момент он как раз пел:

— Если терем с дворцом кто-то занял…

Мы вдруг почувствовали ее присутствие. Для меня это было как касание лба холодной ладошкой. Что чувствовал Николай Александрович, я не знаю. Просто он вдруг смутился, скомкал пение, и захлопнул крышку рояля. Она стояла, прислонившись плечом к стене, и улыбалась.

Стройную фигурку танцовщицы совершенно не портила грубая ленд-лизовская летная куртка и мешковатая техничка. Наверное, на таких женщинах любая одежда выглядит как бальное платье.