Душегуб

Кружатся серпентины дороги, кружится гора, прыгают сосны, как мысли в рассказе старика. Мне кажется, что идет мелкий дождь из его слов, упрямый осенний дождь, сотканный из безнадежности долгого и мрачного сезона. Сыплются слова монотонно, упрямо, заполняют кузов грузовика, переливаются через борта и пятнают пустынную дорогу. И там по ней шагает Горан-каменотес, сгорбленный, с руками до коленей, сильный и наивный, грустный и до глупости добрый.

…Однажды вечером она взяла и пришла. Слышу, кто-то стучит в окно, еле-еле стучит. Не спрашивая, кто, выхожу, смотрю — лежит под окном Ружа. Подхватываю ее, а она ни жива ни мертва. Пуля попала ей под ключицу, рана покрылась коркой, загноилась. Лечу ее бабкиными средствами и не подумаю упрятать. Староста, то есть мой кум, свой человек, не побежит же меня выдавать. Я намеревался даже попросить его прислать врача. На второй день она пришла в себя, посмотрела на меня зеленью глаз, а они помутились от боли и страданий, и говорит: папа, спрячь меня! Для чего, говорю тебя прятать, от кого? От кума? И от него, говорит спрячь. Хорошо, говорю, хорошо. Под своей кроватью соорудил ей убежище. Целыми ночами не сплю, брожу по дому, а она — иди на работу. Зачем, говорю. Чтобы не было никаких подозрений, говорит, иди… Кто, говорю, заподозрит?.. Есть кому, говорит. Иду на работу, бью камень, но что-то не работается. Слетает молот, искры бьют в лицо. Выпрямлюсь, задумаюсь, стою как столб. Мысли мои там, в доме. Похудел. Без конца курю. Бегу домой. Меняю ей перевязку, а она выйди, говорит, под лозницу, пусть думают, что у нас все, как раньше. Беру я длинношеюю бутылочку с ракией, сажусь. Тлеет моя сигарета. Бабочки крутятся вокруг фонаря, бьются о стекло, я их не замечаю. Если бы человек о меня споткнулся, и его я бы не заметил. А рана у нее… Сначала вроде все шло хорошо, но тут вижу, загноилась. Надо очистить острым ножом, а сердце мне не позволяет, как это ковырять рану собственного ребенка! Поискать доктора? Говорю ей, а она и слушать не хочет о докторе. Худеет. Ешь, говорю. Вижу, старается, но не может. А кум зачастил. Может, догадывался о чем-то, но только сажусь под лозницей, он тут как тут. Обмениваемся бутылочками. Говорит, береги здоровье. Дети, они дети и есть, поскитаются, вернутся — у них жизнь впереди, а наша к концу подходит. Мы как записная книжка в корчме, где пишут, что ты взял и что уплатил. Чистых страниц там уже жалкие остаточки. Давай подумаем, как нам заполнить еще несколько страниц. На здоровье! — поднимает бутылочку, отпивает. Тебе, кум, говорю, хорошо, ты староста, пристроил детей, переженил их всех на богатых да влиятельных, деньги у тебя есть — на счастье тебе, а моя, моя… Что твоя, говорит, поскитается девчонка, вернется, поможем, чтобы все было хорошо. Ведь на то мы и свои люди… Это так, да трудно помочь моей. Оговоренных, кто их простит… Кто их простит, говоришь. Правительство. Амнистия, говорит, есть. Для раскаявшихся — амнистия. Если только добровольно сдадутся. Писали об этом в газетах и по радио говорили, да ты ведь в ссоре с грамотой, должно, не понял. Кто сдастся добровольно, допросят, подержат немного — и свобода. Если он ученый — пусть идет в науку, если пахарь — к плугу, любитель женщин — к женщине. Государству нет выгоды, если люди сидят в тюрьмах и по лесам шляются, а не работают… Правда, говорю, кум! Обрадовал ты меня, успокоил. Хорошо, если бы Ружа объявилась, не пустил бы я ее больше в горы. Скажу, чтобы раскаялась. А то разве жизнь у нее? И чуть-чуть не сболтнул о ней, хорошо, сдержался. Говорю себе, Горан, время тебе расшевелиться, порасспросить об амнистии. Может, к лучшему. Иду в корчму, а там только об этом и говорят. Одни — с недоверием, другие — с надеждой. Покрутился я, покрутился и прямо домой. Ружа совсем пожелтела. Амнистия, говорю, есть… Для меня, говорит, папа, нет амнистии… Не говори так, дочка! Да, это так, папа! Когда умру, тогда меня и амнистируют… Думаю, больная, чего другого от нее ждать. Не так это, говорю. Именно так, говорит… Замолчал я, а амнистия, как живая, кружит по дому, стучит в окна, не дает мне спать. Говорит: дядя Горан, не отмахивайся от меня. Так и так умрет, хоть используй меня как последнюю надежду, авось поможет тебе. Закроюсь с головой и до утра не сомкну глаз. Лишь на рассвете засну на полчасика, и все. Остались от меня кожа да кости, а все от мыслей. А Ружа с каждым днем слабеет, но и слова не дает сказать об амнистии — у меня есть товарищи, за идею вместе боролись, хочу, говорит, умереть чистой. А я будто на огне горю. Вскоре узнаю, сдался Калинчо. Они вместе с Ружей были в горах. Бросил свой пост и сдался. Все сошло ему с рук. Только поводили его по селу, чтобы он рассказал, как плохо в горах, у партизан.