Душехранитель

Ее рука была приподнята, словно силилась дотянуться до кого-то или до чего-то. Надежда не сразу сообразила, что все еще пытается нащупать, ухватить что-то неуловимое и в этой реальности…

…А Ромальцев неторопливо прошел регистрацию и уселся с книгой в одном из кресел, ряды которых заполняли «накопитель». Голос диспетчера периодически объявлял рейсы и время регистрации. Влад всегда немного волновался перед полетами. Это не было страхом высоты или авиакатастрофы. Случалось даже, что ему почти хотелось, чтобы случилась авиакатастрофа. И кощунственная мысль тут же блокировалась недреманным разумом: «Но ведь это будут сотни смертей и помимо твоей! Так нельзя, опомнись!» Влад одергивал себя и лишь неуютно поеживался, затравленно сутулился и озирался по сторонам — не мог ли кто ненароком угадать его мысли. Чувство вины затем глодало его весь полет, он избегал смотреть в глаза попутчикам и стюардессам. Был случай, когда из-за такого подозрительного поведения его подвергли проверке по прилете.

Самолет приземлился на взлетно-посадочной полосе Ростова-на-Дону глубокой ночью. Влад вспомнил напоследок о Снежной Королеве — Эсперанце — и уже окончательно порвал с прошлым, ныряя в пучину реальности.

А на следующий день — разговор с Дмитрием, презрительно-самоуверенным Дмитрием, который всегда считал Ромальцева второсортным человеком. О делах беседовали в ресторане, рядом с Владом сидела манекенщица Зоя, глуповатая претенциозная восемнадцатилетняя девица, с которой он «выходил в свет». Ромальцев поведал Аксенову о положении вещей в новосибирской фирме, изредка лениво отвечая на вопросы никогда их не слушавшей Зойки.

Дмитрий покивал, протер очки и предложил манекенщице «промяться». Пока они выделывали коленца в духе Турман — Траволты из «Криминального чтива», Ромальцев подумывал об одном: как бы смыться отсюда под благовидным предлогом. Домой ехать тоже не хотелось, ибо там его ждала вечно депрессирующая заботливая мамочка. Как вообще вышло, что он попал в тот круг, с которым общается сейчас? Для Влада это было вне понимания… Он чувствовал себя примерно так, как мог бы почувствовать человек, оказавшийся в шубе и на лыжах среди обнаженных тел нудистского пляжа.

И так было давно. Очень давно. Столько, сколько Влад помнил себя. Что только он ни делал, чтобы найти свое предназначение в этой жизни — все тщетно. Всевозможные психологические тренинги проходили для него впустую, информация из умных книжек вылетала из головы. Его неизбежно тянуло к людям, которые могли бы помочь, но и они не помогали. Сила разума психоаналитиков была здесь бессильна. Маску благополучного человека удавалось удерживать все с большим и большим трудом…

КРЫМ. СЕРЕДИНА ФЕВРАЛЯ

Николай Гроссман докурил свою вторую сигарету. Видимо, только отчаянье, глубокое отчаянье способно было привести его сюда.

Они с бывшей женой скитались по Крыму уже не один месяц, нигде не задерживаясь больше недели. Впрочем, одно исключение они сделали: их приветила татарская семья из села Чистополье, неподалеку от Керчи. И здесь сыграли роль гены Ренатиной покойной матери, на четверть татарки. Местные признали в Ренате «свою» и постарались помочь, предложив свой кров.

Она так и не заговорила с тех самых пор. Некоторое время Николай еще тешил себя надеждой, что это из-за сорванных связок. Однако вскоре он понял, что все гораздо серьезнее. Это был не просто срыв связок. В результате сильного стресса у Ренаты началась немота.

При каждом удобном случае Гроссман возил жену к специалистам — психологам, лорам, фониаторам — всем подряд. Лечить ее методично, как предлагали врачи, не было возможности. «Мутизм! — говорили они. — Типичный мутизм: отказ больной разговаривать. Она все слышит, все воспринимает, но теперь ее мозг не контролирует речевой аппарат. Это лечится, но ее нужно поместить в клинику». А поместить Ренату в клинику Николай не мог. У него не было Сашиного чутья, и поэтому он тупо вторил прежней схеме: неделя здесь — неделя там. Вот такая ирония судьбы: находиться в местах, которые считались всесоюзной здравницей, и быть неспособным как-то поправить здоровье жены.

Они заехали в глубь полуострова. Февраль в Крыму — самое неприятное время года. Новосибирск с его морозами — ничто по сравнению с пронизывающей сыростью, ветрами и холодом бывшего средоточия Крымского ханства. И «минус тридцать» в Сибири не сравнится с «минус десятью» здесь. Над полуостровом даже облака не знают покоя. Они мечутся, словно перепуганные птичьи стаи, гонимые морскими ветрами.