Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Что, что?

— А что случилось с твоими сосками? — спрашивает он.

— Ты о чем?

— Ну, они вроде как выпирают.

Я смотрю на него в упор:

— Тоф, пришло время кое-что тебе рассказать. Я хочу рассказать тебе о моих сосках. Я хочу рассказать тебе о моих сосках и — в более общем смысле — о мужских сосках в нашей семье. Потому что в один прекрасный день, сынок [иногда я выкидываю такую штуку, и он ее выкидывает: я называю его «сынок», а он меня «папа», и мы смешно болтаем, играя в папу и сына; конечно, мы валяем дурака, но все-таки от этих слов нас слегка подташнивает], в один прекрасный день мои соски станут твоими сосками. В один прекрасный день у тебя тоже появятся соски, неестественно торчащие на груди и твердеющие от малейшего повода, поэтому ты не сможешь носить ничего, кроме футболок из самого плотного хлопка.

— Фигня.

— Да, Тоф, — говорю я, задумчиво глядя на океан и прозревая будущее. — Ты унаследуешь эти соски, а еще ты унаследуешь тощее тело, из которого выпирают ребра, и ты ни в какую не сможешь набрать вес, пока тебе не исполнится двадцать с хвостиком, и половая зрелость наступит у тебя ненормально поздно, и уже совсем скоро твои прекрасные прямые светлые волосы, которые так тебе нравятся, что ты не хочешь стричься, и оттого похож на юного Ривера Феникса[52], станут густыми, жесткими, темными, закудрявятся так яростно и крепко, что, проснувшись поутру, ты будешь выглядеть, словно трижды завивал их, а потом шесть часов гонял в автомобиле с открытым верхом. Ты будешь становиться все уродливей и уродливей, кожу твою покроют прыщи, такие стойкие, что поверх общей твоей прыщавости, от которой огрубеют твои щеки и подбородок, в конце концов превратятся в огромные красные пузыри — твой дерматолог будет называть их «кистами», — и раз в две недели они станут устраивать общие собрания в изгибах твоих носовых пазух, и будут они так велики и красны, что прохожие за двадцать ярдов будут ахать в ужасе, а дети показывать на тебя пальцами и плакать…

— Неправда.

— Правда.

— Фигня. Все будет по-другому, честно.

— Молись, чтобы было по-другому.

Дует ветер, но если просто лежать, прислушиваясь к шелесту песка, то тебе тепло, тепло, тепло. Тоф сидит и закапывает в песок мои ноги.

Надо сделать очень много всего. Пока я стараюсь не думать о том, что нам предстоит, о делах, которые обрушатся на нас с началом учебного года и станут реальностью, но одна мысль — Тофа надо сводить к врачу, надо сделать ему общий осмотр — прорывается в мое сознание, и тут же в голове, блядь, начинается наводнение… Мне надо составить резюме, нам надо искать новое жилье, когда срок нашего подсъема закончится, а как же Тоф будет добираться до школы, если мне надо будет рано ходить на работу? Станет ли Бет качать права, что она слишком занята, не убьем ли мы друг друга? Часто ли Билл будет приезжать из Лос-Анджелеса? Насколько я имею право/могу/буду нагружать Кирстен? И вообще будет ли она рядом? Станет ли она спокойнее, когда у нее появятся работа и машина? Надо ли мне подсветлить волосы? Делает ли свое дело отбеливающая зубная паста? Тофу нужна медицинская страховка. И мне нужна медицинская страховка. Может, я уже болен. Оно уже растет внутри. Что-нибудь, что угодно. Солитер. Или СПИД. Мне пора начинать, пора начинать немедленно, потому что до тридцати я не дотяну. Смерть моя будет нелепой, еще нелепее, чем у них. Когда-нибудь я упаду, как упала она, когда я ее нашел. Мне было шесть лет, это было в полночь, я обнаружил ее, когда она упала с лестницы и разбила себе голову на грифельно-черном полу. Я услышал ее стоны, пошел по коридору, по зеленому ковру, а когда дошел до лестницы, то увидел фигуру в ночной рубашке, скорчившуюся внизу. Я медленно спустился вниз в пижаме, босой, придерживаясь рукой за перила и понятия не имея, кто там, почти зная и в то же время не зная вовсе, но когда я оказался рядом, то услышал ее и узнал по голосу: «Я хотела посмотреть цветок». «Я хотела посмотреть цветок», — говорила она, и повторила это три или четыре раза: «Я хотела посмотреть цветок». Была кровь — черная на грифельно-черном полу, и ее волосы слиплись от крови, теперь уже красные, бурые, блестящие. Я разбудил отца, приехала «скорая помощь». Она вернулась домой с перевязанной головой, и несколько недель я не был уверен, что она — это она. Я хотел, чтобы это была она, верил, что это она, но все-таки оставалась вероятность, что она умерла, и теперь это кто-то другой. Я бы поверил чему угодно.

Лежать с голым торсом холодно. Я поднимаюсь, поднимается Тоф, он бежит, я кидаю вперед него фрисби так, что диск обгоняет его ярдов на двадцать как минимум, но поскольку фрисби брошен безупречно, он медленно скользит по воздуху, и Тоф успевает с опережением: обгоняет диск, останавливается, разворачивается и ловит его между ногами.