Душераздирающее творение ошеломляющего гения

…она остановила машину и стала ждать, пока приедет дорожный патруль и машину спустят за нее, а она сидела на переднем сиденье, оборачивалась к нам и виновато улыбалась…

Я выезжаю с моста, спускаюсь по холму и еду к указателю: в одну сторону — Окленд, в другую — Беркли. Еще раз встряхиваюсь, чтобы проснуться — на этот раз я чуть не впилился в разделительное ограждение. Я снова бью себя по щеке, потом еще раз и еще. Открываю окно. Выезд на Эшби. Отлично, отлично. Уже близко, близко. Университет. Я дома и на свободе. Стивен что-то сделал. Может, нужно развернуться прямо сейчас и отправиться в аэропорт, рассчитывая на худшее. Я и развернусь, если увижу крутящиеся огни. Подъеду с Солано-авеню, чтобы посмотреть, нет ли там машин «скорой помощи», и, если они там есть, я смогу развернуться и уехать в аэропорт, пока меня не заметили…

Бумажник пропал. Отец еще чуть глубже опустился в бездну. Бумажник был постоянным напоминанием; каждый раз, когда я его брал с собой, он был тут, при мне, у меня в кармане! И вот его спиздили гнусные мексиканские пауки, эти подонки. Единственная вещь, которая у меня от него осталась. Ковры распускаются, мебель трескается. Мне ничего нельзя доверить, у меня все ветшает, теряется, ломается, промокает…

Нет, так жить нельзя, нельзя, чтобы мы с Тофом жили в грязном маленьком домике, с дырами в полу, где все разваливается, я все теряю, нельзя, чтобы компания парней отбирала бумажник нашего отца. И оставлять Тофа на мерзавца няньку…

В России будет холодно, но, наверное, не сейчас. А в аэропорту можно купить куртку.

Выезд на Гилман! Нет, я не сломаюсь. Перееду к друзьям. Выкарабкаюсь. Или я свалю в Россию, или выкарабкаюсь. Я сворачиваю на нашу улицу, Перальта, и там нет ни лучей, ни копов, ни огней «скорой помощи», напоминающих огни луна-парка, ни копов, ни пожарных машин…

Дверь закрыта. На ступенях нет крови. Я поднимаюсь на крыльцо и вижу через окно, что велосипед няньки по-прежнему прислонен к камину, а затем, подходя к двери, вижу: Тоф разлегся на диване. Отлично, отлично. По крайней мере, он здесь.

Но ведь он может быть мертв. Он все-таки может быть мертв. Дверь не заперта — может, кто-то другой убил Тофа и няньку вместе с ним! Я о таком не подумал, но как же иначе? Преступник проник внутрь, забрал то, что ему понравилось, а потом… отравил их обоих! А может, Стивен был его сообщником. Все было подготовлено заранее…

Я захожу — осторожно, кулаки сжаты. Иду к Тофу. Ищу следы крови — нет, не видно. Наверное, отравили. Или избили, и у него внутреннее кровотечение. Я придвигаю лицо вплотную к нему. Ощущаю на своей щеке его горячее дыхание.

Он жив! Жив!

Впрочем, он, может, умирает, как тот мальчик из фильма, сын Брюса Дэвисона и Энди Макдауэлл[95]. Как я узнаю? Я поверю, что мне скажут. Отвезти его в больницу? Нет. Нет. С ним все в порядке. На ручке дивана — капля слюны.

Где Стивен? Вот оно что. Стивен убежал, потому что отравил Тофа. Тоф умирает. Тофу осталось жить всего час. Везти его в больницу уже нет смысла. Женский голос на горячей линии по отравлениям дрогнет: «Ничего… ничего уже сделать нельзя…» — и в отчаянии, истерически, я соберу все свои силы, чтобы разбудить его, чтобы в этот последний час мы смогли поговорить. Сказать ему? Нет, нет. Мы будем говорить о чем-нибудь веселом. Я все возьму на себя…

— Эй, братишка.

— Сколько времени?

— Час.

Он не умер. Он будет жить. Все в порядке. В порядке, в порядке, в порядке. Хорошо, хорошо. Нормально. Нормально. Отлично.

Я захожу на кухню, бросаю ключи — дзынь — в чашку с мелочью. Заглядываю в спальню. Никакого Стивена. Подхожу к дальней спальне, открываю дверь. Вот. На кровати спит Стивен, а повсюду раскиданы его университетские конспекты.

Я бужу его. Он собирает вещи.

— Он разговаривал во сне.

— Хм. И что сказал?

— Да ничего, в общем. Так, что-то бормотал.

Я выписываю чек. Открываю ему входную дверь. Он садится на велосипед, все еще как следует не проснувшись, и неуклюже едет, подпрыгивая, как бабочка. Я запираю за ним дверь.

Возвращаюсь в гостиную, где на диване растянулся Тоф, так, будто в нем нет костей. Он принес покрывало из своей комнаты; и оно валяется на полу. Рот открыт, на серой футболке — темное круглое пятно слюны.

— Эй.

— М-хм-м.

— Эй. Помоги-ка мне.

— М-хм-м.

— Я хочу перенести тебя на кровать. Обними меня за шею.

Одной рукой он обнимает меня за шею, и цепляется за эту руку другой; подтягивает ко мне голову, чтобы я не стукнул его о косяк.

— Не стукни меня головой.

— Не буду.

Стук дерева.

— Ой-й.

— Извини.

— Идиот.

Я укладываю его в постель как есть — в джинсах и спортивной фуфайке, — укрываю одеялом. Проверяю автоответчик на кухне. Заглядываю в холодильник. Быстро соображаю, кого бы я мог позвать. Кто еще может не спать? Кто-нибудь да захочет заехать ко мне. Кто?

Я захожу в свою спальню, вываливаю на комод мелочь.

Бумажник.

На комоде.

Лежал здесь.

VI