Душеспасительная беседа

Каюрины услышали отчаянное тявканье, визг и скулеж. Дверь отворилась, и из сарая вышли парни Алексея Ивановича со щенками на руках. Щенков положили в машину, у ног Пальмы.

— Можно ехать! — сказал Алексей Иванович, забрался в газик и сел рядом с Пальмой, обняв собаку за шею одной рукой.

И газик увез Пальму и ее щенков в новую для нее жизнь.

Каюрин вернулся в дачу. Жену он застал в своей комнате. Она сидела на диване и глядела на стену в одну точку. Глаза ее были полны слез.

— Ну вот, наконец занавес опущен. Все, слава богу, кончилось хорошо. Как в нравоучительной пьеске! — сказал Каюрин нарочито бодрым голосом, презирая себя за эту фальшивую бодрость.

Женщина перевела свой взгляд со стены на мужа и горько усмехнулась.

— Не надо так говорить… потому что я сейчас разревусь и наговорю тебе много лишнего! Мы с тобой совершили предательство! Какое уж тут нравоучение!

Каюрин развел руками, стал возражать, но женщина перебила его:

— Она так доверяла мне, так была благодарна за своих детей. А мы… испугались бытовых трудностей! Как это мелко!..

— Но ты же сама говорила, что мы не можем…

— Мало ли что я говорила! Ты должен был поправить меня, проявить характер…

— Ну конечно, муж всегда и во всем оказывается виноватым!..

— Никогда себе этого не прощу! Никогда!..

Она поднялась и бурно вышла из комнаты.

Потом Каюрин звонил в питомник Алексею Ивановичу, спрашивал, как живется Пальме, и Алексей Иванович сказал, что собака поселена в десятиметровом вольере, получает паек и будет заниматься своим прямым делом — рожать породистых щенков для почетной и трудной розыскной собачьей службы.

Так что все на самом деле кончилось, казалось бы, хорошо. Но поехать в питомник и навестить Пальму Каюрины так и не смогли. Боялись прочитать укор в ее глазах. До сих пор, — а прошло уже немало времени, — они не могут забыть Пальму и боль позднего сожаления не покидает их.

Прикосновение крыла

1

Вошла пожилая секретарша Мария Сергеевна и, как всегда, остановилась в дверях — ожидая, когда Георгий Николаевич сам спросит о цели ее неурочного появления здесь, в этом обширном министерском святилище.

Георгий Николаевич продолжал перебирать бумаги в папке «На подпись». Наконец он поднял крупную, красиво седеющую голову, снял очки.

— Что там у вас?

— Георгий Николаевич, вас очень просит принять ее инженер Солонцева Вера Павловна из Кременского комбината. У нее письмо от директора комбината Пронина для вас.

Скрывая раздражение, Георгий Николаевич надел очки, взял из папки очередную бумагу и сказал:

— Объясните ей, что существует определенный порядок приема, определенные дни и часы. Через час я должен быть у Сергея Ивановича, а я еще с почтой не разобрался. Сейчас я не могу ее принять.

Секретарша не уходила. Больше того, она — что было уже совсем странно! — сказала просительно:

— Она говорит… всего на несколько минут, Георгий Николаевич!

Не улыбка, а как бы тень ее проскользнула по блеклому лицу секретарши, и, заметив эту быструю тень, Георгий Николаевич смягчился:

— Хорошо, пусть зайдет!

Бывают люди-будни, они, может быть, и хорошие, и наделены многими человеческими достоинствами и добродетелями, но они во всем облике несут скуку и тягости жизни — ее изнанку. И бывают люди-праздники. В кабинет Георгия Николаевича вошел праздник.

Вера Павловна Солонцева оказалась молодой женщиной, кареглазой блондинкой, еще не утратившей прелестной таинственности девического очарования. В чертах ее живого лица с ямочками на щеках придирчивый критик легко мог бы обнаружить отступление от холодных скульптурных правильностей классических образцов женской красоты, но свежие и яркие краски этого лица, золото волос естественных, теплых, глубоких тонов, лежавших локонами на ее плечах, изящная, крепкая фигурка — все это делало инженера Солонцеву такой женщиной, о которой говорят: глаз не оторвешь!

Чуть привстав с кресла, Георгий Николаевич пожал ее маленькую, сильную — так ему показалось — руку, сказал любезно:

— Садитесь, Вера…

— Павловна! — подсказала Солонцева. Улыбаясь, она достала из сумочки запечатанный конверт, положила на стол. — Клавдий Михайлович просил меня лично передать вам это письмо.

— Тут что-нибудь о вас?

— Нет! Что вы!

— Ладно! — сказал Георгий Николаевич. — Тогда позже прочтем. Ну как там у вас Клавдий Михайлович управляется? Он ведь мой старый институтский дружок!

— Вы должны знать, Георгий Николаевич, Кременский комбинат свое знамя держит крепко, и в этом немалая заслуга Клавдия Михайловича! — сказала Солонцева с гордостью. И то, что в этой газетной фразе прозвучала наивная, девчоночья гордость, понравилось Георгию Николаевичу.

— Вы сами-то где там работаете? Неужели в цехе?

— В лаборатории. Я очень люблю наш комбинат, Георгий Николаевич!

— Какое же дело у вас ко мне?

— Никакого! Вот… письмо передать!

— Спасибо! — сказал Георгий Николаевич. — А почему, собственно, Клавдий Михайлович не послал мне письмо по почте?

— Он знал, что я еду в командировку, а потом… — Солонцева запнулась на какое-то мгновение и заговорила снова уже азартно, даже с каким-то вызовом: