Душеспасительная беседа

Фельетон в то время занимал в газетах видное место, он был ведущим публицистическим жанром. В центральной печати гремели такие фельетонисты, как Михаил Кольцов, Александр Зорич, Давид Заславский. Украина покатывалась от хохота над фельетонами Остапа Вишни, в сатирических журналах блистали сатирические писатели Михаил Зощенко и молодые Ильф и Петров. Было с кого брать пример и у кого учиться! Однако надо было находить свой путь. Стихи я уже не писал или писал очень редко, но лирический запал мой оставался при мне, и он перекочевал в мои фельетоны. Я писал много, печатался часто, но над литературной отделкой фельетонов, над их языком работал тщательно и острил с еще полыхавшим во мне студенческим жаром. А главное — писал, что называется, без оглядки, от души, не стесняясь называл черное черным, а белое белым. Конечно, случались перехлесты, но мой первый редактор Михаил Иванович Базарник, бывший учитель гимназии и старый партиец, ценил мое перо и отстаивал меня грудью, когда задетые моими фельетонами за живое влиятельные персоны города и округа пытались свести со мной свои счеты.

Однажды один мой станичный друг читатель прислал мне копию интересного документа. Это было письмо, написанное коллективно местными казаками их одностаничнику, белогвардейцу-эмигранту, проживающему не то в тогдашней Югославии, не то в Болгарии. Письмо было ответом на послание этого изгоя, упрекавшего земляков в покорности советским властям и угрожавшего им: мы, мол, еще вернемся и тогда посчитаемся со всеми, никого не забудем. Станичники ответили ему по всем правилам фронтового крутосоленого казачьего юмора. Читая их ответ вслух в редакции, я вынужден был пропускать целые абзацы, потому что среди хохочущих слушателей были девушки и женщины.

Материал для фельетона был первоклассный, и я его написал, припомнив знаменитую репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Через несколько дней после появления фельетона в «Красном знамени» в редакцию на мое имя поступило письмо, в нем некто, пожелавший остаться неизвестным, посулил мне, когда «вернутся наши», пеньковую, хорошо намыленную веревку — в качестве гонорара за это мое сочинение.

Обычно я или рвал подобные письма, или хранил их в своем личном архиве для памяти — вдруг пригодятся. Но тут почему-то я решил показать письмо анонима нашему новому редактору Михаилу Осиповичу П-ву, бывшему балтийскому моряку, участнику штурма Зимнего, высокому человеку на высоких костылях (у него была ампутирована нога), с грустными, ироническими глазами, самородку горьковской закваски.

Михаил Осипович прочитал письмо, посуровел и сказал:

— Оставь его мне!

— Зачем, Михаил Осипович?

— Я его перешлю.

— Куда?

— Куда нужно! Пусть поищут этого подколодного гада, может быть, и найдут.

— Стоит ли, Михаил Осипович? Это же бесполезно!

— Ну, это уж не наша с тобой печаль!

Прошло еще несколько дней. Сижу я за своим столом в редакции, разбираю свою почту — вдруг зазвонил телефон. Снимаю трубку и слышу мужской голос:

— Нельзя ли попросить к телефону товарища Ленча?

— Я вас слушаю!

— С вами говорят из Государственного политического управления. Завтра в одиннадцать утра зайдите в управление, пропуск будет вам выписан. О вызове никому не сообщайте.

Сижу и думаю: зачем меня вызывают в ГПУ? Наверное, в связи с этим письмом? Но почему тогда я не должен никому говорить про этот вызов? Странно!

Все же в редакции про вызов я никому, даже Михаилу Осиповичу, ничего не сказал, сказал только матери и ровно в одиннадцать часов утра на следующий день подошел к окошку бюро пропусков окружного ГПУ, помещавшегося в двух шагах от дома, в котором я жил, — в большом зелено-белом здании, занимавшем добрых полквартала.

Получил пропуск, поднялся по широкой лестнице, нашел в длинном коридоре нужный мне номер комнаты, постучал.

— Входите!

Вхожу. За письменным столом, стоящим у окна в длинной узкой комнате, сидит очень бледный, коротко остриженный мужчина в украинской вышитой сорочке. Лицо знакомое. Пригляделся и вспомнил: я встречался с ним в городском отделе народного образования, куда обращался по делу в связи с каким-то своим фельетоном, — он был тогда заместителем заведующего Наробразом. Умный, интеллигентный человек.

— Садитесь, пожалуйста.

Сажусь.

— Часто вы получаете такие письма?

— Такие — редко. Но вообще мне пишут много и по всякому поводу.

— Мы попробуем поискать анонимного автора, но вряд ли найдем. Задача сложная — иголка в стоге сена.

— Понимаю!

— У вас никаких дополнительных нет материалов по этому вашему фельетону?

— Кроме копии письма станичников, ничего нет!

Пауза. Мой собеседник смотрит на меня испытующе и вдруг говорит:

— Я надеюсь, вы понимаете, что мы вас вызвали не затем, чтобы поговорить по поводу письма новых запорожцев к новому турецкому султану?!

Вот тебе и раз! А я-то надеялся именно на это!

Погасив усмешку, он продолжает:

— Мы, кстати сказать, тоже получаем много писем (снова пауза)… о вас. Чего только люди не пишут.

— Что же именно обо мне пишут вам люди? — спросил я робко и, каюсь, довольно глупо.