Душевные омуты

Труднее всего преодолеть гнев, если мы признаем, что основную проблему представляем мы сами, что нам мешают жить наши убеждения. Несомненно, одним из самых потрясающих открытий, сделанных теми, кто стремится к познанию и ответственности, является осознание собственного бессознательного соучастия в причинении себе зла.

Из истории Джейн хорошо видно, что постоянный страх, лежащий за нашими защитами, наше ложное Я, принимать очень трудно. История Джеральда показывает, что не менее трудно перестать делать проекции и ненавидеть окружающих. Но сложнее всего признать сам факт того, что мы сохраняем внутри свою травму.

Апостол Павел сказал приблизительно следующее: хотя мы знаем, что есть добро, мы добра не делаем.

Картина Айвана Олбрайта в Институте искусств Чикаго называется так: «То, что я должен был сделать и не сделал». Кому из нас не известна едкая горечь этих слов? Кто из нас не просыпался в четыре часа утра, чтобы осознать ужасную истину: мы готовы ругать себя за то, как мы распорядились своей жизнью, за то, кем мы стали, за то, что мы сделали для других. Мы можем испытывать при этом стыд, грусть или депрессию, но и то, и другое, и третье можно считать той долей гнева, которую мы направляем на себя. Иногда этот гнев проявляется в том, что мы изливаем свое раздражение на окружающих и даже причиняем им боль. Чаще всего это глубинный гнев, который возник потому, что душа человека разделилась и одна ее часть вступила в конфликт с другой, что проявилось в многочисленных случаях самооговора, самоунижения и саморазрушения, подрывающих собственные возможности человека.

В конечном счете нам следует признать, что в душе каждого человека, наряду с душевным омутом грусти, существует и бездна гнева. Гнев — это закономерная реакция души на ее травму. Мы можем оставить эту травму неосознанной именно потому, что выражать ее крайне опасно. Мы можем обернуть эту травму против себя, испытав психосоматическое недомогание, депрессию или причинив себе какой-то иной вред из-за принятия неадекватных решений. Или же мы можем перенести свой гнев на других и тем самым травмировать тех, кто молчаливо заменяет нам людей, с которыми мы избегали прямого столкновения в прошлом. В таком случае гнев становится рефлекторной реакцией на «ограничение души». И тогда он — уже не только часть защитной психической системы, а жизненно важный индикатор, добравшись до истоков которого мы можем прийти к исцелению души.

После обработки сознанием гнев превращается в жизненную энергию, необходимую не только для исцеления, но и для исполнения желаний души. Пока мы идентифицируемся с психической травмой, мы продолжаем пребывать в состоянии жертвы, увязнув по уши в трясине гнева. И только признав, что у нас на пути встал трехглавый свирепый пес Цербер, олицетворяющий «избыточность», «недостаточность» и самобичевание, мы получаем шанс миновать его страшные пасти. Хотя первичные травмы редко поддаются исцелению, можно переосмыслить их символический смысл, который мы осознали. Погрузившись в пучину гнева, каким бы справедливым он ни был, мы опускаемся в Ад и оказываемся в самом начале своей индивидуальной истории.

Наша жизнь в настоящем времени по-прежнему во многом определяется травмой, полученной в прошлом. Только признав наличие гнева, поняв его природу и определив его воздействие на наше воображаемое Я, — только тогда мы сможем, наконец, освободиться от ограничений прошлого. Трехглавый пес Цербер оказывается у нас на пути — вот там, совсем недалеко впереди. Но он находится и у нас внутри; мы носим его в себе. Только согласившись с доктором Фаустусом, что место, где мы находимся, — это Ад, мы отправимся по долгой и крутой дороге, ведущей наверх из «царства мертвых».

Глава 7. СТРАХ И ТРЕВОЖНОСТЬ

Страх — айсберг, мы — «титаники»

Когда я взялся за эту главу, у моей дочери Тарин начались роды, каждые пять минут она мучилась от схваток. Ко времени окончания этой главы я надеялся увидеть свою дочь и свою первую внучку Рэчел. Я с нетерпением ждал этого двойного удовольствия. Вместе с тем я должен признаться в том, что меня преследовали невротические мысли.

Когда мне сообщили, что у Тарин начались роды, я почувствовал не радость, а страх. Моя первая мысль, которой я совсем не горжусь, была такой: «Появился еще один объект для моего беспокойства». Вторая моя мысль была о Тарин и том новом бремени, которую ей, честолюбивой женщине, предстоит на себя взять. Моя третья мысль была «правильной» — это было ощущение глубокого трепета от величайшего явления природы, крошечной, но весомой частью которой является каждый из нас.