Души чистилища

Первая половина ночи прошла в беспрерывных тревогах; затем как осажденными, так и осаждающими, казалось, овладела усталость. Огонь с обеих сторон прекратился, и всю равнину покрыла глубокая тишина, которая лишь изредка прерывалась одиночными выстрелами, имевшими целью показать, что если противник и перестал сражаться, то все же он не ослабил своей бдительности. Было около четырех часов утра; в такие минуты человек, проведя всю ночь без сна, испытывает мучительное ощущение холода и вместе с тем душевную подавленность, вызванную физической усталостью и желанием спать. Всякий честный солдат должен признаться, что в таком состоянии души и тела он может поддаться трусости, которой потом, после восхода солнца, будет стыдиться.

— Черт возьми! — воскликнул дон Гарсия, топая ногами, чтобы согреться, и плотнее завертываясь в плащ. — Я чувствую, как у меня мозг стынет в костях. Мне кажется, голландский ребенок мог бы сейчас побить меня пивной кружкой вместо всякого оружия. Право, я не узнаю себя. Вот сейчас я вздрогнул от аркебузного выстрела. Будь я набожен, я бы принял свое странное состояние за предостережение свыше.

Все присутствующие, в особенности дон Хуан, были поражены, что он вспомнил о небесах, ибо никогда еще он о них не заговаривал, а если и делал это, то только с насмешкой. Но, заметив, что многие улыбнулись его словам, он в порыве тщеславия воскликнул:

— Если кто-нибудь посмеет вообразить, что я боюсь голландцев, бога или черта, то я сведу с ним счеты после нашей смены!

— О голландцах я не говорю, но бога и нечистого следует бояться, — сказал старый капитан с седыми усами, у которого рядом со шпагой висели четки.

— Что они могут мне сделать? — сказал дон Гарсия. — Гром не поражает так метко, как протестантская пуля.

— А о душе вы забыли? — спросил старый капитан, крестясь при этом страшном богохульстве.

— Ну, что касается души… то нужно сначала убедиться, что у меня есть душа. Кто утверждает, что у меня есть душа? Попы. Но эта выдумка с душой приносит им такой доход, что, наверное, они сами ее сочинили, как булочники, придумавшие пирожки, чтобы их продавать.

— Вы плохо кончите, дон Гарсия, — сказал старый капитан. — Такие речи не годится держать в траншее.

— В траншее и в любом другом месте я всегда говорю то, что думаю. Но я готов замолчать, — вот у моего друга дона Хуана сейчас слетит с головы шляпа от вставших дыбом волос. Он верит не только в душу, но даже в души чистилища.

— Я отнюдь не вольнодумец, — сказал дон Хуан со смехом, — и порой я завидую вашему великолепному безразличию к делам того света. Признаюсь вам, хоть вы и станете надо мной смеяться: бывают минуты, когда все то, что рассказывают об осужденных, вызывает у меня неприятные мысли.

— Лучшее доказательство бессилия дьявола — то, что вы сейчас стоите живой в этой траншее. Поверьте мне, господа, — прибавил дон Гарсия, хлопая дона Хуана по плечу, — если бы дьявол существовал, он бы уже забрал этого молодца. Он хоть и юн, но, ручаюсь вам, это настоящий грешник. Он погубил женщин и уложил в гроб мужчин больше, чем могли бы это сделать два францисканца и два валенсийских головореза, вместе взятые.

Он еще продолжал говорить, как вдруг раздался аркебузный выстрел со стороны траншеи, ближайшей к лагерю. Дон Гарсия схватился за грудь и вскрикнул:

— Я ранен!

Он пошатнулся и почти тотчас упал. В то же мгновение какой-то человек бросился бежать, но темнота быстро скрыла его от преследователей.

Рана дона Гарсии оказалась смертельной. Выстрел был произведен с очень близкого расстояния, аркебуза была заряжена несколькими пулями. Но твердость этого закоренелого вольнодумца не поколебалась ни на минуту. Он крепко выругал тех, кто заговорил с ним об исповеди, и сказал, обращаясь к дону Хуану:

— Единственно, что меня печалит в моей смерти, это то, что капуцины изобразят ее как суд божий надо мной. Согласитесь, однако, что нет ничего более естественного, чем выстрел, убивающий солдата. Говорят, будто выстрел был сделан с нашей стороны; наверно, какой-нибудь мстительный ревнивец подкупил моего убийцу. Повесьте его без дальних разговоров, если он вам попадется. Слушайте, дон Хуан: у меня есть две любовницы в Антверпене, три в Брюсселе и еще несколько, которых я не помню… У меня путаются мысли. Я их вам завещаю… за неимением лучшего… Возьмите также мою шпагу… а главное, не забудьте выпада, которому я вас научил… Прощайте… И пусть вместо всяких месс мои товарищи устроят после моих похорон славную пирушку.

Таковы приблизительно были его последние слова. О боге, о том свете он и не вспомнил, как не вспоминал о них и тогда, когда был полон жизни и сил. Он умер с улыбкой на устах; тщеславие придало ему силы до конца выдержать гнусную роль, которую он так долго играл. Модесто исчез бесследно. Все в армии были уверены, что это он убил дона Гарсию, но все терялись в догадках относительно причин, толкнувших его на убийство.