Души. Сказ 2

Стоит ли отмечать, что даже на небольшие поездки в пару часов пути Бог Солнца не садился за руль сам (как раньше), а требовал водителя? Гелиос не желал оставлять мне в компанию даже слугу – доверия к кому-либо не осталось вовсе. Как оказалось, оправдано.

Я вьюсь вокруг мужчины, осыпая его поцелуями и напористыми рассказами о произошедшем ночью нападении дерева; баталия меж ветвью и стеклом была проиграна обеими сторонами.

– Ты не дралась с ними? – не без улыбки (крохотной, едва заметной) спрашивает Гелиос и заходит в дом.

– Самую малость! Но было холодно, – признаюсь я, оттягивая неприятный момент иного признания.

– Тогда я обязан согреть тебя чаем и наградить тем самым чистосердечные войны с домом, – забавляется мужчина и достаёт из шкафа банки с травами. – Выглядит, к слову, неплохо. Очень свежо, современно.

И он кивает на расколотую оконную раму, сквозь которую пробираются звуки сада: шорох листвы и жужжание насекомых.

– Если тебя не смущают твари, которые скорей всего взберутся в дом ночью, разорят продуктовые корзины и канут по утру, можем оставить так.

– Заманчивое предложение, – отвечаю я, – но предпочту убранную кухню.

– Как скучно.

Чайник встаёт на плиту.

– Это называется «классически».

– Надо же! От кого я слышу про классику?

Гелиос склоняется к лицу и с поощрением жмётся губами к виску.

– Того и глядишь начнёшь ходить в халате до пят, пить травы без сахара и читать до и после полудня каждого дня.

– Ты перечислил относимое к старости или тебе?

Не удерживаюсь от шутки и встречаюсь с растянутым в игривом недовольстве лицом.

– Очень смешно, – подытоживает лицо.

– Очень.

И мужчина повествует, что ни до каких дел не доехал. На середине пути, почуяв ненастную погоду, велел Гумбельту разворачиваться и мчаться домой. Не напрасно. Чайник присвистывает и травяные ароматы растекаются по чашкам. Следом я узнаю, что Гумбельта мы прогоняем.

– Он осуждает, – говорит Гелиос, – а осуждение недопустимо.

– Как же он это делает? – вопрошаю я, припоминая неспособность первого говорить.

– Ты знаешь не хуже меня: иногда взгляд способен осудить сильней всяких слов. А людей неверных я рядом не потерплю.

И тот человек, последний из слуг, навсегда оставляет резиденцию Солнца. Мы остаёмся – как нам кажется – вовек одни: предоставленные друг другу.

Не утаиваю следующее волнение:

– Сама хотела предложить отказаться от услуг Гумбельта.

Гелиос догадывается в тот же миг:

– Что ты узнала?

Рассказываю о найденных письмах и их содержании. Тогда мужчина отставляет чашку со свежезаваренным чаем и откуда-то из недр кухонного шкафа вызволяет стеклянную тару с золотой жидкостью. Глоток успокаивает его, насыщает и направляет на верные мысли.

– Ну что же, – вздыхает Гелиос, – до сего момента я размышлял о правильности принятого решения, сомневался, боялся, что ошибаюсь и углядываю осуждение намеренно, искусственно. Оказывается, нет. Оказывается, всё намного хуже.

– Прошу, не измывайся над собой, – говорю я. – Больше то не повторится.

– Знаю. Но будет что-то другое, обязательно будет.

– Не говори так.

И – вдруг – прихожую разрезает напористый стук. Гумбельт зашёл попрощаться? О, то излишне! Отправлю его без пожеланий счастливой дороги.

– Я открою.

Улыбаюсь супругу и делаю вид, что не слышу его проклятия в адрес водителя, который «может убираться, пока его ноги – в отличие от связок – целы».

– Ты говоришь ужасные вещи, – постыдно смеюсь я и, двигаясь по залу, наблюдаю посторонние чертыханья по ту сторону дома: нервные шаги и вздохи чеканят по крыльцу. Не похоже на Гумбельта…

Открываю дверь, и с порога на меня – бессердечно, но и не без сердечной тоски – взирает Ян.

Спаситель

У дьявола хватает безрассудства и не хватает ума, если он является в резиденцию Солнца без приглашения. Тому находится причина. Предвзято осматриваясь, по холлу плетётся вороной силуэт. Траурные одежды вжимаются в истощённое тело, преследующая человека тень покрывает комнату. Хозяин Монастыря извиняется за непредсказуемый визит. Во взгляде его рисуется: извиняться он хотел у моей жены – один на один; решив, что я в отъезде. И следом говорит, что нечужой ему дом обрёл уникальную (непередаваемую ни обыкновенным словом, ни гласом старого наречия) энергию. Луна, закрывшая за нами, бросает гневный укол прекрасных глаз (её смущает мёртвый, однако воскресающий в устах старцев, язык). А Ян – намеренно ли? – изъясняется исключительно на нём.

Выказываю желание разговора иного:

– Шифроваться ни к чему. Моя жена и без того понимает нас, а потому ты можешь разговаривать обыкновенно, – говорю я.

Луна – с печальной улыбкой – бросает на меня добрый взгляд.

– В вашем доме царит приятнейшее взаимопонимание… – подчёркивает Хозяин Монастыря.

То ли вопросом, то ли утверждением. И жаждет ответа, и смотрит по сторонам, выискивая, за что бы зацепиться, однако дела семейные я предпочитаю оставлять внутри семьи и потому швыряю несдержанное:

– Что заставило тебя проделать столь долгий путь?

– Что значит «долгий путь» для дружбы?