Душистый аир

Я останавливаюсь, оглядываюсь назад, и аир выпадает у меня из рук: на белоснежных маминых холстинах — мои черные грязные следы.

Исчезает теплый запах хлеба и аира, будто налетевший ветерок разогнал его и унес неизвестно куда.

НИЩИЙ

Зимние дни коротки, но для меня они часто оказывались долгими. Отец затемно уезжал в лес, и я целыми днями околачивался в избе.

Мне нравилось забираться на лавку и отогревать своим дыханием замерзшее окно. Сквозь маленький оттаявший глазок я смотрел на дорогу и поджидал отца с гостинцем — кусочком смерзшегося хлеба, который почему-то казался мне необычайно вкусным. Ерзая по лавке у окна, я время от времени выкликал:

— Мама, бедный!

В деревню наведывались постоянные побирушки; мы их знали всех наперечет.

На голову наверчены рваные платки, ноги обмотаны тряпьем; они вваливались в избу и прямо с порога осипшим от холода голосом заводили:

— Пресвятой деве Марии-богородице слава…

Я жмусь к теплой печке, а мама, чуть помедлив, останавливает прялку и направляется к шкафчику. Пороется в нем, достанет яичко или же выдернет луковицу из связки, которая висит за печкой.

Приняв милостыню, нищий скороговоркой бубнит молитву, затем устраивается на лавке поудобнее, требует себе горячей похлебки. Потом он начинает рассказывать. Будто бы старик Палтарокас женился на молоденькой, а та его однажды подкараулила в хлеву да и тяпнула обухом по затылку, а потом сама распустила слух, что, дескать, это лошадь лягнула.

А в Даржининкай сгорела изба с малыми ребятами — старшие все на работах были…

В скучные зимние дни я ждал нищих, хотя мама, заслышав знакомую поступь частых пришельцев, сердито ворчала:

— Из-за них и сами по миру пойдем.

Однажды, уже в сумерки, я провозгласил:

— Нищий!

— Тьфу ты! Да ведь только вчера Мотеюс был. Или это Уршуле?

— Нет, это не из наших, — возразил я.

В избу он вошел не так, как остальные. Постучался, подождал немного и снова постучался.

— Да заходи уж, раз идешь. Тоже мне барин! — фыркнула мама.

Робко скрипнула дверь, и вошел пожилой человек с деревянной ногой.

Он снял шапку, уперся в притолоку и не бога восславил, а тихо произнес:

— Добрый вам день…

Мама приподняла голову от кудели и по-старинному ответила:

— Вам такоже…

Потом яростно завертела прялку. Нить оборвалась. Мама стала продевать нитку в вильце, но не могла попасть. В избе было тихо. Лишь у порога тяжело дышал человек. Лицо его было красно, крепко стиснутые губы дрожали.

Человек стоял, а глинобитный пол под его здоровой ногой намокал, и в ямке от метловища собралась небольшая лужица воды.

Наконец прялка зажужжала, и человек шумно выдохнул воздух, а потом произнес:

— Не пожертвуете ли…

— Заработать надобно, — вызывающе оборвала его мама.

Я-то знал, что означало «заработать». Это понял и человек. Он переминался у порога. Его деревяшка скрипела, и от этого становилось страшно. Потом он натянул шапку и вышел.

Мама остановила прялку и вопросительно взглянула на меня. В глазах ее стоял ужас.

— Там в ящике кусок сыра. Подай быстренько, — велела она мне.

Я поспешно накинул материнский ватник и кинулся в сени.

— Погодите! — крикнул я и вылетел за дверь.

Человек замедлил шаг у калитки, оглянулся.

— Постойте, я вам сыру…

Человек не остановился и не взял у меня кусок сушеного сыра.

С тех пор я каждый день с тревогой ждал нищего на деревянной ноге, но он никогда больше не постучался в нашу дверь.

СИЛКИ

Не был я особенным каким-нибудь сорвиголовой, но от старших мне влетало ничуть не меньше, чем остальным. А то и больше. Все из-за моего «длинного носа», который я будто бы совал куда не следует.

До школы далеко: пока дойдешь, пока домой вернешься, чего только не натворишь. Если весна или начало осени — шлепаешь по ручьям, карабкаешься на деревья, лазаешь по чужим садам.

Случается и подраться. Мама едва успевает чинить штаны, зашивать лопнувшие швы курточки, перевязывать ободранные локти, исцарапанные ноги. А зимой как пройти мимо болота, не испробовав, крепок ли лед? Как не проверить меткость броска, запустив снежком в дерево, стену дома?

— Это ты выбил окно у Бендорайтисов? — Гневный взгляд учителя пронзает меня насквозь.

— Бронюс велел. Саукайтис.

— Не велел я, — выкручивается Бронюс, даже не краснеет.

— Он кинул и не попал, а тогда и говорит: «Теперь ты кинь…»

— А если бы он тебе сказал сунуть руку в огонь — сунул бы? — интересуется учитель.

Я молчу.

Учитель поднимает палец и назидательно произносит:

— Надо думать собственной головой.

И я сам себе обещаю: буду думать! Всегда теперь буду думать, что делаю.

Потом опять обещаю. И опять, и опять…

За что только меня тогда не наказывали! Всего не перескажешь, даже запомнить трудно.

Зато я отлично помню, как однажды меня не наказали. А было за что.

Зима тогда стояла холодная, морозная. Снегу навалило — еле ноги вытащишь. Нам надоело играть в войну, лепить снеговиков, таскаться по полям с санками. И вот однажды Бронюс говорит мне:

— А я зайца поймал. В силок попался.

В другой раз Бронюс принес в школу два силка и выменял у Кястаса на складной ножик.

Вскоре после этого и Кястас гордо объявил, что он поймал зайца.