Душистый аир

Ольшаник скрыл их, а я все торчал у ворот. Я размышлял о том, как хорошо быть взрослым. Таким, как Альбинас. Косить с широченным замахом, идти за плугом, кидать на телегу снопы ярового. В распахнутой рубахе я стою, расставив ноги, обутые в деревянные башмаки. За шиворот набиваются колоски. Ну и пусть, даже щекотно. Вечером, когда над лугами встает туман, я иду к Швяндре мыться. Я не боюсь даже ночью прогуляться по двору, взглянуть на скотину. И псы деревенские мне нипочем. Иду себе, руки в карманах, а в окно смотрит… Марите или, например, Геня и думает: «Вот он, идет…»

— Сбегай, корову перегони…

Альбинас похваляется, будто в моем возрасте он все это делал. Правда, и я прихвастнул: будто бы я за ольшаником вместе с отцом косил. Чего уж там — взял косу, завел и ткнул прямо в землю. Отец изругал и косу отнял. Успеется, говорит. Эх, было бы мне уже четырнадцать! Я бы Альбинасу показал, на что я гожусь.

— Ты что, оглох? Корову, сказано…

Только сейчас я сообразил, что это мне мама крикнула. Я побежал на луг.

День угасал. Солнце кануло в багровую полосу на западе. Дохнуло прохладой, и от нее зашелестели матовые листья тополей. По двору пролегли тени, на траве выступила роса. Над лугом потянулся легкий туман, точно жидкий дымок от костра.

Я выдирал из картошки вьюнок, скидывал его в корзинку. Время от времени я вставал и прислушивался. Со стороны Швяндре, от лугов, долетал звук — я не спутаю его ни с каким другим на свете, — звук, который издает коса, когда ее оттачивают. Сперва одна — вжик, вжик, вжик — резко и с дребезжанием, а затем другая — легко, упруго, звонко — дзинь, дзинь, дзинь! За кустами и ольхой не разглядеть косарей, но зато в предвечерней тиши отлично слышна была музыка их косьбы. Вот она стихла, — я склоняюсь над бороздой. Прополол борозду и снова слышу: вжик, вжик, вжик… дзинь, дзинь, дзинь… Воздух и тот дрожит, а у меня в ушах долго отдаются эти звуки.

Темнело. Туман сгустился. Стога сена маячили во мгле.

Во дворе пахло жареной картошкой с луком. Мама готовила ужин. Косари наши запаздывали.

— Их скоро не жди, — вздохнул отец. — Чюжас как дорвется до работы, так и не отойдет.

— Хоть бы мальчонку пожалел, — покачала головой мама.

— Втолкуй ты ему…

— Да уж толкуй не толкуй, он такой. Жесткий.

Я запер одни ворота, потом вторые. Там я немного постоял. Сначала старался отыскать их взглядом. Темно, не видно. Потом прислушался. Не слыхать. Тихо. Значит, вот-вот придут.

Лошади жевали на привязи. Вороной взбрыкнул передними ногами, коротко заржал. Он стал прядать ушами, поворачивать голову к воротам.

Где-то громко прострекотал аист. Залилась собака.

— Идут! — крикнул я.

На луговой дорожке показался человек. Он быстро направлялся к нашему дому. Почему же только один?

Я кинулся навстречу. Отдуваясь, бежал по тропинке Альбинас. Одной рукой он придерживал на плече обе косы, в другой нес башмаки. Косы звякали.

— Господи, господи, что же это будет? — расслышал я. Я замер.

— Альбинас!

Он пронесся мимо, словно и не заметил меня.

— Что же это будет, что будет?..

Я помчался за ним.

— Альбинас…

Тот не оборачивался. Рубаха его потемнела от пота и прилипла к костлявым плечам.

Во дворе он осторожно повесил косы на ветку ракиты за хлевом, сунул ноги в деревянные башмаки и снова простонал:

— О господи, господи…

— Где свояк-то? — спросил отец.

— Господи… Нету. Что же теперь будет?

— Да что с ним? Где твой отец, Альбинас?

Альбинас подтянул закатанные штаны, шмыгнул носом.

— Посреди покоса и говорит: «Мне плохо». Сел, на локоть оперся, потом упал. Уж я его звал, теребил, а он молчит. Что теперь будет? А трава-то какая — возов пятнадцать сена…

Мама вскрикнула и замолчала, прикусив губу. Отец опустился на приступок клети, потом встал.

— Он косил за мной, потом обогнал и шел впереди… Что же теперь будет, дяденька? Трава-то какая спелая… а рожь какая… Господи боже мой, все пропадет, одному ведь мне не управиться…

Мой отец от этих слов вздрогнул. Стиснув зубы, он сказал сурово:

— Перестань, Альбинас. Что ты говоришь! Будет, слышишь! Давай запрягать.

Они запрягли лошадей; мама со стоном уложила на телегу подушку, одеяло.

— А косы возьмем? Я обе принес. Не стянул бы кто…

— Да садись ты!.. — сердито прикрикнул на него отец и стегнул лошадей.

— Ой, господи… — простонал Альбинас, словно кнутом хлестнули его самого.

Телега с грохотом выкатила со двора.

За хлевом в вечернем сумраке поблескивали две косы.

ПОВИЛАС

Он прошел мимо меня, прямой, ступая медленно и осторожно.

— Повилас!

Он остановился и повернул в мою сторону лицо в мелких голубых пятнышках.

— Повилас… Это я…

— Я тебя узнал, — сказал он.

Мы сели на скамейку и замолчали. Мы не виделись двадцать лет, а заговорить не могли.

— Помнишь? — наконец одними губами спросил Повилас Жильвинас.

— Помню.

Разве мог я такое забыть?

Я окликнул его через забор, и Повилас прибежал.

В саду пахло яблоками.

— Хочешь — бери. Накладывай в карманы, за пазуху, — предложил я Повиласу.

Антоновские яблоки белели на земле, точно тугие снежки. Много их закатилось и в смородину, и они гнили там, в траве под кустами.

— Уже собрался? — спросил меня Повилас.