Душой наизнанку

Слушаешь, верно, нынче — и страх берёт…
Можешь не лгать, каждый сам себе — самый цензор.
Прежде, поверишь ли, было всё наоборот:
Мир был мне — Рим, я ему — соответственно,
                    Цезарь…
Так вот и жили. А жизнь посвежей была.
Я, баламут по природе, гулял по балам
(Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина).
Конунгом книг
конно нёсся я
к ногам неги на
Срок неопределённый. Теперь же срок
Пятиминутный мотаю время от времени
На перепутьях мертвенно ровных строк,
В буквенных клеймах читая бренностность бремени.
Прежде нырял я в чтенье анахоретом,
Что со мной сталось? Когда в него, как в острог,
Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом.

Мало-помалу — младость уже немила-с:
Череп ослеп осклабленным склепом хотений.
Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тени
Ластятся к стыни стекла незашторенных глаз.

Кажется, нары мои — неразрытый курган.
Окаменелые рёбра — сродни надгробью
Старых страстей. Только сердце дурною дробью
Рвётся зачем-то обратно в постылый гам

Жизни, которая вкруг моего-то ложа
Свой продолжает лживый кружить карнавал.
Парами ложе обходят — и всяк вельможа:
Каждая рожа на ту, что подле, похожа;
Вместе — ни дать ни взять, хоровод подпевал,
О запевале забывших. Смешно: я тоже
Телом и делом (грешным!) — средь них бывал.

3

Дело былое. Телу не сдвинуться с места,
Телу, что мною звалось и, наверно, являлось…
В нём замурован я, взятый под скорбный арест.
Я похоронен, но, своенравней норд-веста,
Сердце из склепа рвётся, презрев усталость…
Хочется в жизнь ему. Alea jacta est.[4]

Грудь — есть надгробье.
Кол вбит в неё, словно крест.

4