Два актера на одну роль

Занавес упал. Зала мало-помалу опустела. Друзья вышли рука об руку. Родольф увидел между колонн госпожу де М***, Альбер ей поклонился, и она в ответ дружески кивнула. Она была так же хороша вблизи, как и издали, и когда она садилась в коляску, Родольфу удалось увидеть узенькую ступню, ножку, обтянутую испанским чулком, — право, такой ножкой могли бы похвастаться немногие.

«Вот ножка андалузки, — подумал он, — прелесть как изящна, и страсть моя кипит. Клянусь честью и премьерой Гюго, и двух дней не пройдет, как эта женщина сведет меня с ума».

Вернувшись домой, он впал в какое-то неистовство и, хотя уже был час ночи, прогорланил двести — триста стихов из «Эрнани», затем разделся, в знак радостного расположения духа швырнул жилет под стол, а ботинки — под потолок, засим лег и проспал без просыпу до следующего утра.

Он пробудился и сразу вспомнил о госпоже де М*** — предмете будущей своей страсти. Было бы в порядке вещей, если б он грезил о ней всю ночь напролет; так полагается и в душещипательных романах и элегиях, но я, как добросовестный бытописатель, обязан утверждать обратное. В ту ночь Родольфа преследовал лишь один мерзкий сон — снилось, будто он пересекает Булонский лес на какой-то кляче, что на нем фрак по моде 1828 года, жилет с шалевым воротником, панталоны по-казацки, а вместо шляпы у него — коринфская колонна; больше ему ничего не привиделось, уверяю вас; ах да, еще приснилось, будто на завтрак подали подошву в анчоусном масле с приправой из гвоздей и подков, и это привело его в такой ужас, что он проснулся, ругаясь, как целая толпа возчиков.

Мысленно возвращаясь к вчерашней внезапной встрече, он принялся рассуждать о том, что его страсть — страсть поэтическая — началась так же, как страстишка торговца стеариновыми свечами или депутата, и это его глубоко угнетало и приводило в неописуемое уныние.

Он решил было отвергнуть ее и поискать другую; но потом одумался, справедливо рассудив, что «Илиада» началась совсем просто, и все же — это недурное поэтическое произведение, что «Ромео и Джульетта» началась тоже совсем просто — с разговора двух слуг, но это не помешало пьесе стать вполне сносной трагедией.

— Клянусь Богом! — воскликнул он, хлопая себя по лбу, — она хороша собою, а это главное, — значит, канва для драмы подходящая. Я был бы олухом и заслужил бы право попасть в Академию немедля, если б не смог вышить по этой канве хоть несколько — пусть небольших — приключений с байроническим оттенком. Вот если бы ее супруг, типичный национальный гвардеец, оказался ревнивцем — как было бы чудесно, и ничего не стоило бы сочинить комедию плаща и шпаги в испанском духе. Проклятие! Я роковой неудачник, — все идет наперекор.

— Эй, Мариетта, впустите кошек и несите завтрак!

Мариетта, занимавшая в доме положение служанки-любовницы, не очень-то спешила повиноваться; но вот она отворила дверь, и три-четыре кошки различной толщины и масти бесцеремонно разлеглись в постели, рядом с неистовым Родольфом, ибо после женщин он больше всего любил этих животных. Любил их, как старая дева, как ханжа, от которого даже отказывается исповедник, и я утверждаю, что кошку он ставил несравненно выше мужчины и чуть- чуть ниже женщины. Его приятель Альбер тщетно старался вытеснить из сердца Родольфа Тома — толстого кота тигровой масти, но ему удалось занять только второе место, и мне даже кажется, что Родольф поколебался, если б пришлось сделать выбор между его белой кошечкой и смуглой госпожой де М***.

— Мариетта!

— Что вам, сударь?

— Подойди же!

Мариетта подошла.

— Мариетта, да ты нынче прехорошенькая.

— Значит, вчера я была хуже, раз вы заметили это только сегодня?

— Ах, умница! Но я тебя прогоню, если ты будешь много рассуждать! Поцелуй меня.

— В кого вы, сударь, влюбились?

— В кого? Да в тебя, черт возьми, потому что ты — красотка, а что может быть лучше красивой девушки? А отчего ты задаешь такой вопрос?

— А оттого, что вы всегда так меня целуете, когда мечтаете о красавице, в которую влюбились; не меня вы целуете, а другую, и, признаюсь, я все думаю, что не во мне дело.

— Гордячка! Много прекрасных дам хотели бы оказаться на твоем месте; какое тебе дело до того, что не ты причина, — ведь ты пользуешься следствием.

И Родольф склонил на подушку голову Мариетты.

— Поверь, это тебя, а не другую, — сказал он, поцелуями заглушая ее слабый возглас:

— Пустите же, сударь!

Мариетта воображала, что эти слова — необходимая дань приличию, но в глубине души она отнюдь не хотела, чтобы ее «пустили».

Кошечка, грубо придавленная к стене, соскочила с постели, пронзительно мяукая.

— А ведь завтрак сам не делается, да и господин Альбер сейчас придет, — молвила Мариетта, проведя рукой по растрепанным волосам.

— Да, твоя правда, — согласился Родольф, размыкая объятия, — и, кстати, как говорит Дон-Жуан, надо все же стремиться стать лучше.