Два брата

За колоннами спортсменов гигантский подиум. Величественнее и монументальнее, чем у любого Цезаря. На подиуме группка людей, один человек чуть впереди. Рядом с ним никого. Рука его вскинута.

Вождь. Застыл в знакомом салюте.

Слава победе! Слава победе! Слава победе!

Команда Германии вышла последней и встала ближе всех к подиуму. Самая многочисленная и во всем белом. Блистательный выбор. Идеальная постановка. Обдуманный, гениальный контраст. Германия выделялась средь многоцветья других команд — полосатых пиджаков, игривых канотье, ярких галстуков, пестрых тюрбанов и прочих удивительно неуместных деталей национальных костюмов. Развевающиеся шарфы, ряды шляп, шейные платки любых оттенков. Нелепее всех итальянцы в некоем подобии черных мундиров и пилоток.

Только немцы использовали одну-единственную цветовую тему. Чистейшая белизна.

Белая команда — от фуражек до носков и туфель.

Точно ангельское воинство.

Единственный цветной мазок — кроваво-красный командный стяг.

Сто десять тысяч человек встали и вскинули руки в нацистском салюте. Включая Отто и Дагмар. Ради своей безопасности они бы в любом случае это сделали, но сейчас, заразившись безумием толпы, салютовали почти что от души.

Свободной рукой Дагмар обхватила Отто. Он чувствовал ее бедро.

По трибунам прокатилась новая звуковая волна, когда на дальнем краю огромного стадиона Гитлер подошел к микрофонам. С такого расстояния он казался лишь крохотной фигуркой, но его ни с кем не спутаешь. Самый известный в мире человек. Его узнаешь даже с другого конца континента, подумал Отто.

Ибо так он держался.

Эту особую гитлеровскую манеру уже лет десять высмеивали карикатуристы и комики в разных странах, но вопреки их стараниям она поражала воображение.

Решительный. Невозмутимый. Отстраненный. Одинокий.

Мало кто из тех, кто достиг заоблачных высот, смог бы в такую минуту держаться столь спокойно и уверенно. Стоять перед многотысячной толпой, встречавшей его как божество, и сохранять невозмутимость.

Никакой победоносности. Никакого ликования. Ликуют все вокруг, кроме него. Он держится так, словно все обычно и по-другому быть не может.

Над стадионом зазвучал голос вождя.

— Одиннадцатые современные Олимпийские игры в Берлине объявляю открытыми, — сказал он.

И вновь блистательный выбор. Просто, как белый цвет его команды. Ни тирад, ни словоблудия. Никакой истеричности, к которой привык весь мир. Лишь спокойствие человека, облеченного абсолютной властью.

За кратким обращением вождя вновь грянула канонада победных здравиц, оглушившая стадион. Зажгли олимпийский огонь, Игры начались.

После этого многие зрители, предпочитавшие политический театр спортивному, покинули трибуны, но Дагмар и Отто высидели все соревнования, согласно купленным билетам.

— Вот бы мне так! — сказала Дагмар, когда наконец появилась возможность не орать. — Только представь! Быть в гуще событий. Выходить на старт. Представлять Германию. Во всем белом.

— Но тогда ты не смогла бы объедаться сосисками с пивом, которые я сейчас принесу, — парировал Отто.

Они посмотрели все дневные соревнования, ловя себя на том, что невольно болеют за германскую команду. Хотя перед стартом и на финише каждый немецкий спортсмен отдавал нацистский салют перед подиумом.

— А за кого ж еще нам болеть? — с полным ртом прошамкала Дагмар.

Пиво им отпускали беспрепятственно. Видимо, черную школьную форму Отто ларечники принимали за военную, а Дагмар выглядела совершеннолетней.

Стадион юная пара покинула крепко навеселе и оттого не разошлась по домам, а трамваем поехала пить кофе в Тиргартене.

Весь Берлин праздновал успешное открытие Игр и небывалые победы немецкой команды, и Дагмар с Отто, обо всем забыв, слились с ликующей толпой.

— Слушай, а тебе не пора возвращаться? — опомнилась Дагмар.

— Да хрен-то с ним!

— Так нельзя, Отто, — сникла Дагмар.

— Почему? Меня запихнули в эту школу. Я не просился.

— Но ты должен там остаться. Ради меня. Только примерный нацист сможет выводить меня в свет и развлекать, в этом же весь план Пауля.

— Ну да, конечно. Я знаю, — поспешно ответил Отто. — Не волнуйся, я влезу через окно, а если застукают, скажу, мол, трамвай застрял в толпе или еще чего-нибудь. Ну пускай выпорют. Зато еще немного побуду с тобой.

— Ой, так романтично! Я помню, как в детстве из-за меня вас высекли. На Ванзее. А бедный Пауль получил четыре лишних удара, чтоб не умничал.

Дагмар обняла и поцеловала Отто. В интимных парковых сумерках целовались многие парочки, и поцелуй Дагмар был долог и сладок.

— Так чудесно вновь бывать на людях, — прошептала она. — Я будто ожила.

Кавалер ее тоже будто ожил и прижался к ней еще теснее.

— Дагмар… — выдохнул он. — Может, мы… когда-нибудь…

— Да! — шепнула Дагмар. — Только не сейчас. Когда-нибудь… Я этого хочу. Правда. Но не сегодня…

— Можем пойти к тебе, — выпалил Отто. — Мать не заглядывает в твою комнату…

— Нет, Оттси. — Дагмар нехотя высвободилась. — Это опасно. Если тебя заметят, нас накажут. И потом, тебе пора. Нельзя лишаться поблажек. Ты в элите.