Два брата

В феврале 1943 года гестапо приступило к последней массовой акции против берлинских евреев. Полицейские отряды, усиленные СС, рассыпались по всему городу. Вдребезги разносили окна, кувалдами крушили стены, ломами сбивали замки. Врывались в дома и конторы. Обыскивали бомбоубежища, канализацию, коллекторы. Работая по поименным спискам и доносам кучки евреев-осведомителей, вылавливали последние шесть-семь тысяч иудеев, еще обитавших в городе. Улов тотчас отправляли в «пересылочный пункт» на Леветцовштрассе. В давке люди томились без воды и туалета. На сей раз нацисты обошлись без официальных повесток. Хватали всех, кто попадался под руку, разлучая детей с родителями, мужей с женами. Утешительная липа, предписывавшая с собой взять «рабочую обувь, две пары носков, две пары исподнего и пр.», канула в прошлое. Теперь в Берлине применялась тактика, наработанная в Польше и Украине.

Метисов и горстку привилегированных сотрудников так называемой Еврейской больницы пока не тронули. Фрида была в их числе, но вопреки своему особому статусу в тот февральский день решила, что настало время воссоединиться с любимыми мужем и сыном.

Все вышло случайно. Фрида надумала пройтись по обледенелым улицам, чтобы чуть-чуть передохнуть от нескончаемой работы.

Нагрудная желтая звезда тотчас привлекла к ней внимание. Полицейский с дубинкой в запекшейся крови, ошметках кожи и волос приказал ей залезть в фургон.

Фрида показала свои особые документы. Бумаги были в полном порядке, ее отпустили. Поняв, что идет беспорядочная облава, она бегом кинулась обратно в больницу.

Однако вновь встретила полицейскую машину, на сей раз открытый грузовик. Он стоял перед еврейским детсадом. Солдаты выволокли десятка два детей от трех до восьми лет и принялись забрасывать их в грузовик. Пожилая женщина — вероятно, воспитательница — пыталась их остановить. Дети цеплялись за нее, плакали. Некоторые со страху описались.

Солдат подтолкнул женщину к грузовику, но та развернулась и влепила ему пощечину. На миг оба обомлели. Но лишь на миг. Солдат выхватил пистолет и выстрелил в старуху. Затем вместе с напарником забросил труп в кузов к плачущим детям.

Фрида стояла на тротуаре. Она поняла, что теперь дети остаток своей недолгой жизни проведут в бездонном кошмаре. Никто их не утешит, не защитит.

— Мама! Мамочка! Мама! — Разверстые рты превратили детские лица в гротескные маски ужаса.

Взревевший двигатель почти заглушил плач. Два солдата сели в кабину, один вскочил на подножку.

Малыш, привстав в кузове, потянулся к нему ручонками. Он по-детски верил, что все большие — хорошие. Заплаканный, обсопливленный малыш. Солдат брезгливо сморщился и отпихнул ребенка. Мальчик упал на мертвую воспитательницу.

Дети зашлись плачем.

— Мама! Мамочка! Мама!

— Заткнитесь, жидовские гаденыши! — орали солдаты. — Мозги вышибем!

Жестокость была их панцирем. Безусые юнцы толстой стеной отгородились от своей прогнившей совести. Стеной, которую их вожди называли «силой».

Но дети еще не умели заткнуться. Еще не научились рабской покорности.

И оттого звали маму.

Фрида их услышала.

Мама? Ведь это она. С двадцатого года так звали ее.

Она — мать.

И теперь — мать разом двадцати приемышей.

— Стойте! — крикнула она солдату, закрывавшему кузов. — Видите, у меня звезда! Я еврейка. Заберите меня! Я успокою детей.

Продолжение разговора в парке Берлин, 1956 г.

— Зильке потом от кого-то узнала, как все было, — сказала Дагмар. — Фрида забралась в грузовик. Не могла смириться с тем, что в последние часы своих коротких жизней дети останутся без утешения и любви. И на прощанье отдала им свою нежность. В кузове Фрида обняла малышей. Дети облепили ее, словно пчелы цветок. Грузовик тронулся. Твоя мама стала напевать «Коник скок-скок».

По щекам Отто катились слезы.

— Так она пела нам с Паулем, — выговорил он. — Прямо слышу ее голос.

— Фрида, как всегда, сотворила чудо. Говорят, когда грузовик подъехал к станции, дети ей подпевали. Вместе с сотней других обреченных их загнали в вагон для скота, а они все пели — коник скок-скок, коник скок-скок… В тот же день их отправили в Дахау. Наверное, и в газовую камеру они шли с песенкой.

Отто безудержно плакал. Любимая мама. До конца отважная.

Жила и умерла маяком доброты в больном и страшном мире.

— И остались только мы, — сказала Дагмар. — Я и Зильке.

Голос ее казался далеким. Отто чувствовал, что ей нужно выговориться.

— Жили в квартире Пауля и, конечно, беспрестанно собачились. Два таких разных человека, мы никогда не смогли бы ужиться. Зильке пыталась наладить связи с подпольем. Представляешь? Мол, статус военной вдовы — отличное прикрытие для сотрудничества с коммунистами. Вошла в «Красную капеллу». Слыхал про нее, наверное?

— Да, слышал. — Отто высморкался и взял себя в руки. — Коммунистическое Сопротивление.

— Я предупредила: если из-за нее меня схватят, я выдам к чертовой матери ее саму и ее идиотских дружков. Квартира — моя крепость, мне ее выстроил Пауль. Потому что любил. Меня. А не каких-то краснопузых лицемеров.

Голос ее резал слух.

Невероятно.