Два брата

В чем не откажешь Адольфу Гитлеру, он честно всех предупредил. Еще в самых первых речах и статьях он четко дал понять, что уготовил евреям. И 31 марта 1933 года, через шестьдесят дней своего канцлерства, доказал, что слова его не расходятся с делом.

Фрида дописывала результаты осмотра, и тут постучали в дверь.

Пришел нелюбимый коллега Мейер. Убежденный в том, что перед больницей стоят не только медицинские, но и политические задачи, он считал своим долгом приобщить пациентов к коммунистическому учению. На взгляд Фриды, это было нахально и безнравственно. Именно Мейер осуждал ее за помощь несчастной Эдельтрауд, продиктованную сентиментальностью, а не политической активностью.

Обычно лицо его светилось улыбкой. Этакой снисходительной, высокомерной ухмылкой, говорившей, что рано или поздно историческая неизбежность подтвердит правоту и мудрость его слов. Однако нынче Мейер был угрюм. Он молча положил перед Фридой газету. Слов и не требовалось, поскольку весьма красноречив был заголовок, извещавший о срочных «вынужденных» мерах противодействия евреям. В частности, поминался указ, согласно которому отныне еврейские врачи имели право пользовать только евреев.

Уже на первых абзацах Фриду обуял страх.

— Ну вот, фрау Шмидт, похоже, вам придется искать другого врача, — сказала она и, помолчав, тихо добавила: — Конечно, вы можете не подчиниться этим бандитам. Я была бы признательна.

— Бандитам? — Жизнерадостное лицо фрау Шмидт непроницаемо затвердело. — Это правительство, фрау доктор. Там не бывает бандитов.

— В России правят коммунисты, но ваш Гитлер называет их бандитами, — вмешался Мейер.

Повисло молчание. Пациентка и Мейер испепеляли друг друга взглядами, а Фрида сгорбилась за столом, уставившись на только что добавленную запись в карточку.

— Я прослужила здесь десять лет, — тихо, будто сама себе, сказала она, — и никогда не различала евреев и неевреев. Все были пациенты.

Фрау Шмидт торопливо застегнула пальто и взяла сумку.

— Сочувствую вам, фрау доктор. Ей-богу, — сказала она, глядя в сторону.

— Я что, обогатилась? — запальчиво вскинулась Фрида. — Повесила докторскую табличку на Вильгельмштрассе и выкачивала баснословные гонорары из честных немцев? И все другие врачи-евреи тоже?

Она понимала бессмысленность своей тирады перед опешившей работягой, от которой ничего не зависело. Но тогда хоть в чем-нибудь есть смысл? Если б миллион таких работниц отказался исполнять указ, все было бы в порядке. Фриду затопила злость на несправедливую жизнь.

— Нет, вот на этом самом месте, за нищенскую плату я вкалывала по пятьдесят-шестьдесят часов в неделю. В том числе принимала ваших треклятых младенцев, фрау Шмидт! Делала им прививки! Лечила от кори, коклюша и бог знает чего еще!

— За границей ваши соплеменники клевещут! Поливают грязью Фатерлянд! — Фрау Шмидт схватила газету и ткнула пальцем в передовицу: — Вот, тут написано, доказанный факт!

— Мои соплеменники? Мои? Извините, фрау Шмидт, но я всегда считала соплеменниками жителей Фридрихсхайна. Иначе с какого ляду я мчусь к ним в любое время дня и ночи, стоит им захворать? Чтобы тайком упиться кровью их младенцев? Когда-нибудь я пила кровь ваших детей, фрау Шмидт? Скажите, сделайте милость!

Пациентка смешалась, однако гнула свое:

— Ясное дело, нет, фрау доктор, но сородичи ваши пили, и коль сами вы не можете их обуздать, приходится герру Гитлеру. — В доказательство она потрясла газетой. — Он долго терпел. Я знаю, вы тут ни при чем, фрау доктор, но тех, других, надо прищучить. Заграничные евреи поносят Германию, и в острастку им нужно наказать своих. Мы тоже жертвы. И мы настрадались!

Жертвы. Ну да, конечно. Вот и Гитлер всякий раз это говорил. Он и его подельники — потерпевшая сторона. Жертвы, которые втихаря организуют концлагеря и пыточные камеры. С тяжелым сердцем и только для самозащиты, ибо «терпение лопнуло».

Фрида хотела ответить, но не нашла слов. Да и что тут скажешь? Весь ужас в том, что эту невероятную ложь ежедневно извергала национальная пресса. Отрицание навета лишь укрепляло доверие к лжецам. Фрау Шмидт десять лет знала Фриду, которая наблюдала ее в шести беременностях. И теперь ее нужно убеждать, что Фрида не состоит в международном заговоре с целью уничтожить немецкую «расу» и править миром? Какими словами?

Существуют ли они вообще?

Фрау Шмидт покраснела и, прижав сумку к груди, с несчастным видом твердо сказала:

— Герр доктор Мейер, пожалуйста, назначьте мне другого врача. Горько, но фрау Штенгель больше не дозволяют меня пользовать.

Мейер взял у нее газету и показал абзац в середине статьи:

— Знаете, фрау Шмидт, пока еще бойкот добровольный. Правительство дает понять, что вскоре издаст закон, отлучающий доктора Штенгель от практики, но сейчас вы еще вправе пользоваться ее услугами.

Фрида едва не усмехнулась. Ох, Мейер, завзятый педант-комитетчик, оспаривающий подпункты. Как будто «добровольный» здесь означает что-то еще.

Лицо фрау Шмидт ясно говорило, что трактовки ее не интересуют. Вперевалку она поспешила прочь из кабинета.