Два брата

Лайош Борота в тот день уже не раз стоял на посту, когда под вечер его опять назначили в караул. На пост, который располагался в самом конце роты, в месте, где ущелье, делая резкий поворот, подымалось в гору, а потом опять опускалось вниз. Посередине же образованного этим поворотом полукруга была огромная круглая дыра. Будто гигантский колодец. Так называемый провал. Его называли еще голубиным провалом, потому что в его отвесных берегах вили гнезда дикие голуби, единственные живые существа, кроме людей и паразитов — крыс, мышей, — которые ютились в этих проклятых скалах. Голуби — птицы мира, любви, преданности! Они носились иногда над этими грозными холмами, если было тихо, но даже самый яростный ураганный огонь не мог выгнать их из надежных жилищ. О, чего они только не видели, эти мирные птицы! Когда на серых скалах полыхали лужи крови, совсем как их красные лапки и клюв на фоне пепельного оперения.

Так вот, провал этот был огорожен проволокой, чтобы проходящие не могли в него свалиться. Проволока, конечно, во многих местах порвалась от разрывов снарядов, мин. Впрочем, местные солдаты и так знали каждый камень в округе. Нужна им была эта проволока! Ну а если какой-нибудь итальяшка рухнет в пропасть, так чем скорее, тем лучше, думали те, в чью обязанность входило чинить разрывы.

Солдаты, однако, всегда переходили из роты в роту по склону и, понятное дело, не ясным днем, на глазах итальянцев, когда гора как на ладони, а в сумерках, когда опускался туман или уже темнело, вылезая из ущелья, чтобы сэкономить на повороте, то есть шли не полукругом, а напрямик. Тропинка же, по которой выбирались из ущелья, была у самого поворота, где стоял часовой. И это был Лайош Борота.

Именно Лайош Борота, который на сей раз как будто и впрямь не ошибся насчет своей звезды. Ибо не прошло и получаса, как из-за пепла сумерек проступила черная сажа ночи. Воздух, казалось, подобно затянувшемуся бельмом глазу, навсегда утратил прозрачность. И в этой беспросветности разразился ужасающий ливень. Он с таким неожиданным и бешеным напором обрушился с неба, что весь человеческий опыт и здравый смысл подсказывали: раз налетел как сумасшедший, значит, быстро перестанет.

Увы, это была ошибка. Он лил, лил и лил и все с той же силой лил и лил. Лайош Борота не видел даже кончика своего носа. И если бы ему сейчас крикнули прямо в ухо, он ничего бы не услышал из-за дождя, который так хлестал его по каске и плащ-палатке, как одеялами лупят в казарме бездельников. И если бы итальянцы вдруг ворвались в ущелье, переступая прямо через голову Лайоша, он бы тоже не почувствовал. Зачем только ставят в такую погоду часовых?

Впрочем, до военных ли тонкостей было сейчас застывшему в скрюченной позе Лайошу, с этими их итальянцами, со всем на свете! Лайошу подумалось о брате, который, может, уже пробирается где-то за его спиной по склонам, к нему, в этом светопреставлении, не дай бог, случится что-нибудь с таким беспомощным новичком, да еще с часами в кармане. С часами, на которых будто и впрямь лежит заклятье, кажется, и земля, и небо поднялись против них напоследок.

Однако некоторое время спустя, хотя лить не перестало, просветлеть все-таки немножечко просветлело. К равномерному шуму дождя теперь добавилось завывание ветра, и после нескольких яростных приступов ливень на секунду стихал, словно делал глубокий выдох перед новым вдохом для следующего забега. В ущелье, за спиной Лайоша Бороты, уже струился поток, сбегавший по каменистой круче, и его журчанье довершало неразбериху, как бывает, когда в стройный ритм щелкающих бичей врывается размеренное щелканье других бичей.

Вдруг Лайошу Бороте показалось, что из ущелья доносится шум поднимающихся шагов, голоса.

— Эй! — услышал он теперь уже совсем близко. — Есть кто на посту?

— Есть! — отозвался Лайош Борота. — Вы кто такие?

— Несем проволоку в тринадцатую роту. Нам сказали; где-то здесь должен быть подъем. Ты последний часовой от вашей роты?

— Последний, — подтвердил Лайош. — А вы случайно не из маршевого батальона?

— Из него, — отвечали ему.

— Правда, из него? — встрепенулся Лайош. — А Иштвана Бороту не знаете, это мой брат?

— Нет, не знаем, — услышал он в ответ. Однако секундой позже кто-то переспросил. — Как ты сказал? Стефан Борота? Кажется, знаю, он из моего взвода, из второго, но он вроде венгр.

— Венгр, венгр! Он не с вами? — повернувшись на сто восемьдесят градусов, допрашивал Лайош.

— Нет, не видно, — ответил из темноты тот же голос.

— А ты не знаешь, просился он в двенадцатую роту?… Может он с пополнением придет? — успокаивал сам себя Лайош.

— Проситься-то просился, но ему не разрешили. Те уже наверху. А мы внизу остались, вот, проволоку только отнесем — и назад, — сообщил Лайошу голос.

Стоявшие позади, однако, начали шуметь, что под дождем да с тяжестью не очень-то приятно торчать из-за их разговоров в ущелье, ведь двоим на узкой тропинке между скалами не разойтись. И отряд полез наверх, разлучив Лайоша Бороту с голосом, который знал его брата.