Два брата - две судьбы

Как художник Петр Петрович был неутомим и до конца своей жизни работал у себя в мастерской и на даче, в Буграх под Малоярославцем, где проводил все лето. Уже в зрелом возрасте он выучил испанский язык Его широкая русская натура и обаяние привлекали к себе многих представителей искусства и культуры. Я счастлив, что имел возможность с ним часто встречаться. Одна из его знаменитых «Сиреней» висит у меня в кабинете…

Война на пять лет разлучила меня с семьей. Я бывал дома наездами, возвращаясь из действующей армии и вновь уезжая на фронт.

В год Победы у меня родился сын Никита. [3]

Воспитанием детей в нашей семье занималась жена Наталья. До самых последних своих дней она была тем духовным стержнем в доме, вокруг которого шла жизнь.

Я никогда не мешал сыновьям, понимая, что у каждого человека своя дорога и он сам себе ее выбирает. Вообще о сыновьях говорить трудно: они давно взрослые, семейные люди, у каждого — свои взгляды на жизнь и искусство. Но вот на что я хочу обратить внимание особо: бытует обывательское понятие «писательские дети». Почему мы часто с гордостью говорим о рабочих династиях? Почему для людей искусства другие критерии?

Осенью 1939 года я был призван в армию и участвовал в походе наших войск в Западную Украину. Это явилось началом моей литературной деятельности военного писателя-корреспондента.

22 июня 1941 года я с группой литераторов находился в Риге. Услышав рано утром сообщение о том, что нужно ждать важных известий — выступления Молотова, я тут же покинул гостиницу и первым же поездом уехал в Москву. Я понял: вот-вот начнется война, если уже не началась, потому что услышал по радио на немецком языке фразу: «Всем судам немедленно вернуться в порты своей приписки».

Бомбили станцию Даугавпилс, но наш состав благополучно ее проскочил.

27 июня по предписанию ГЛАВПУРа я выехал на Южный фронт.

Мне 28 лет. Я получил назначение в редакцию армейской газеты 22-й армии, позднее попавшей в окружение.

— Почему не в одну из центральных газет? — возмущаюсь я.

— От службы не отказывайся, на службу не навязывайся! — говорит мне мать, провожая на войну.

В Виннице меня перехватывает редакция фронтовой газеты «Во славу Родины». Приказом Политуправления меня зачисляют в штат ее сотрудников. В Одессе я контужен во время налета вражеской авиации.

* * *

Мы познакомились накануне, на одном из последних спектаклей одесского театра оперетты, понравились друг другу, и вот мы одни, в полутемной большой комнате старинного особняка, душным июльским вечером, при раскрытых во двор окнах, за которыми звездное небо над притихшим приморским прифронтовым городом.

— Знаешь, — полушепотом говорит мне Марина, — больше всего я боюсь, что достанусь немцам. А потом они меня у бьют, когда узнают, что я дочь бригадного комиссара… Оставайся сегодня у меня. Кто знает, что будет завтра…

Я глажу ее теплую девичью руку и молчу. Я вспоминаю жену Наташу. Ее прекрасное заплаканное лицо и прощальный поцелуй. Ее крестное знамение, которым она меня благословила при последнем «Я буду тебя ждать!».

Я поднимаюсь, обнимаю девушку, прижимаю ее голову к своей груди.

— Завтра! Приходи ко мне завтра в гостиницу «Красная», — говорю я. — Спросишь внизу меня. Нет, лучше я встречу тебя у подъезда, на улице. Пойдем к морю…

— Я приду! — шепчет она и целует меня в губы… …Пять… Пять с половиной… Шесть без четверти…

Шесть! Она не пришла.

— Кого ты тут поджидаешь? — не без намека спрашивает меня капитан Друз.

— Назначил свидание одной прекрасной незнакомке! — в тон заданного вопроса отвечаю я.

— Не пришла, значит, и не придет! — уверенно парирует капитан. — Пошли к морю! Подышим!

Мы идем по Пушкинской улице вниз, в сторону набережной. И вдруг до меня доносится едва уловимое шмелиное гудение. Я непроизвольно поднимаю голову и вижу заходящее на большой высоте с моря на город звено немецких самолетов. И в тот же момент сливаются в одно свист и разрывы бомб, вой сирен, стрельба зениток, грохот разрушающихся зданий, и нет уже ни солнца, ни света…

Взрывная волна бросает меня на землю. Что-то рушится, падает, бьет меня по спине, по животу. В рот набивается известковая пыль. И так же внезапно все стихает. Я слышу «отбой воздушной тревоги» и начинаю ощупывать себя. И тут я замечаю, что моя гимнастерка, мои брюки в теплой крови. Первая мысль: если ранен в живот — застрелюсь! Достаю пистолет. Еще раз ощупываю себя.

Нет, я не ранен. Это не моя кровь. Это кровь капитана Друза. Он мертв.

Я выбираюсь из-под обломков стены разрушенного здания, возле которого нас застал налет. Бреду с пистолетом в руке назад, по Пушкинской улице. И тот я вижу ее! Она лежит на асфальте, раскинув руки. Я узнал ее по зеленой кофточке, в которой она была в театре…

Она боялась, что ее убьют немцы. Они убили ее… Если бы Марина могла не опоздать ко мне на свидание 22 июля.