Два брата - две судьбы

Однажды мне довелось быть в одном из полтавских сел. Беленькие хатки тонули в яблоневом цвету, все благоухало, и, глядя на этот райский уголок, трудно было представить себе, что где-то в сотне километров отсюда горят пшеничные поля, дымятся обугленные села, льется кровь. До этого цветущего села фронт еще не докатился, а сначала по чистой случайности война обошла его стороной…

В удобный момент, когда полицаи пьянствовали, я собрал в хате несколько женщин и объявил, что прибыл к ним по заданию советского командования, владею немецким языком, нахожусь при немецкой части. О кличке Сыч я здесь ничего не сказал. Опасался, что преждевременно пойдут ненужные слухи, ведь я пока не покидал этого района.

Женщины с явным недоверием косились на немецкую форму, но моя откровенность, чистая русская речь, видно, пришлись им по душе, и они стали подзывать в хату других сельчан. Вскоре народу набилось битком. Я выставил во дворе дозор из местных ребят и продолжал беседу. Я говорил о положении на фронте, о зверствах фашистов в концлагерях, о массовом угоне населения в германское рабство, о мародерстве и насилии оккупантов и их продажных наймитов. Рассказал им о победе советской армии под Сталинградом, раздал им листовки, которые сбрасывались тогда с советских самолетов, сообщил последние сведения Совинформбюро. Старался вселить в них веру в скорое освобождение от фашистов. Женщины жадно слушали, задавали вопросы, вытирали набегавшие на глаза слезы…

Сидя на скрипучей подводе и возвращаясь в немецкий обоз, я, пожалуй, впервые испытал чувство удовлетворения. Это был первый успех. Я сознавал, что нашел свое место, свой пост. Я стал партизаном-подпольщиком.

Немцы прикрывали свои злодеяния различными измышлениями, рекламировали себя защитниками и покровителями «свободного» украинского народа. Я видел, что оккупанты, стремясь деморализовать население, пустили в ход свою «пропаганду»: листовки, плакаты, газеты, хвалебные речи, фотографии, воззвания, кинофильмы, радиопередачи. Ложь, клевета, лицемерие пронизывали эту гитлеровскую бутафорию. Нужны были контрмеры. Мне необходим был источник информации, из которого бы я черпал убедительные факты, сведения более крупного масштаба. Офицеры штаба дивизии, которые обычно навещали капитана Бёрша, в своем большинстве были представителями старопрусского дворянства. Они — пресловутые наследники ганзейских купцов и гогенцоллернов — считали себя «элитой германцев», которые завоюют весь мир. Они были чванливы, заносчивы, предельно высокомерны. Немецкие солдаты были для них лишь номерами в рапортах и донесениях — не больше, а местное население они просто считали рабочим скотом. Эта офицерская знать после изрядной дозы яичного ликера была довольно болтлива — и оперативные сведения, добытые в их узком кругу, имели определенную ценность и брались мною на вооружение. Этим источником информации я стал пользоваться постоянно, стал также чаще заглядывать в радиоузел части, беседовал с радистом — рыжим, юрким, подхалимистым, голубоглазым ефрейтором Гансом Клюппером, вошел к нему в доверие, и однажды он сам попросил меня перевести ему сводку Совинформбюро. С тех пор мы с ним почти ежедневно украдкой слушали Москву…

Теперь я мог беседовать с людьми более серьезно и более конкретно. Но действовал осторожно, осмотрительно. После каждой встречи старался замести след; два раза в одном и том же селе не выступал. Вскоре мною была охвачена довольно большая территория, и слухи о появлении какого-то советского разведчика, одетого в форму немецкого солдата, стали доходить до меня самого… А между тем немцам и в голову не приходило, что я, уехав на подводе по «заготовительным делам», использовал отлучку из части в своих целях…