Два брата, или Москва в 1812 году

– Вы меня извините, Григорий Григорьевич… Я вовсе не думал входить в суждения военные и политические… Я только хотел просить вас о Саше… Мы с ним четвертый год вместе учимся, вместе вышли; он у нас ежедневно бывал; мы с ним истинные друзья, и для нас приятно было бы служить вместе. Это, вероятно, зависит от вашей воли, потому что ваше приказание для него выше всего на свете. Позвольте именем всех моих товарищей, именем всего моего семейства умолять вас о согласии на вступление Саши в один полк со мною…

– Я этого не могу сделать… Я уже просил генерала Г. Он его берет к себе в адъютанты… Согласитесь, что для молодого человека все-таки приятнее начать службу с подпоручиков, нежели с юнкеров… В ополчение он будет принят тем же чином, каким из университета вышел, а когда кампания кончится, он тем же чином перейдет в любой полк…

– Конечно, если вы основали службу его на таком расчете… но вы же сами недавно сказали, что теперь не то время, чтоб думать о наградах и честолюбии…

– Разговор наш будет схоластический и ни к чему не поведет… Мне жаль, что я прежде не знал ваших намерений… Но теперь я не могу уже взять слова своего назад… Просьба о Саше уже представлена… Дня через два он уже будет в ополчении.

Леонов видел, что пустынник непреклонен, и с досадою на свою неудачу он откланялся и уехал.

Когда он воротился домой, то Саша сидел еще в комнате Марии, он разыгрывал с нею ноктюрн в 4 руки, а старуха Леонова читала в это время «Московские ведомости». Все вскочили при входе Николая, потому что он при отъезде исчез так внезапно, что из них никто понять не мог, куда он девался. Все осыпали его вопросами, где он был, куда пропал.

– Я хотел узнать наконец настоящую правду насчет Саши, – отвечал Леонов. – Я ездил к его дяде – все выведал… Прекрасно, Саша. Вот как теперь друзья поступают. Ты надул нас всех… Поздравьте его, maman, порадуйся, сестра! Ваш Александр не захотел служить с нами в мелких чинах. Ему низко показалось пробыть наравне с нами полгода юнкером. Он захотел прямо надеть эполеты и послезавтра будет подпоручиком в московском ополчении.

Все с любопытством и радостию окружили Сашу, осыпая его вопросами и дружескими упреками, но изумленный Саша не мог ни на что отвечать. Он уверял, что сам ничего об этом еще не знает и только догадывался, что дядя о чём-то для него хлопотал.

– Впрочем, позвольте мне к нему отправиться, – сказал Саша. – Я не знаю… я попрошу… я, может быть, еще переделаю…

– Вряд ли тебе удастся! – сказал Леонов. – Но если ты успеешь, то я с тобою помирюсь… Если ты пойдешь в один полк со мною, я по-прежнему твой верный друг… В противном случае прощай… Мы с тобой никогда не увидимся…

Мать и дочь, разумеется, восстали против жестоких слов Николая и уверяли Сашу, что они его, во всяком случае, будут почитать за близкого, за своего, за родственника. Это его успокоило; он поехал к дяде.

Тот принял его с некоторою важностью и торжественностью, рассказал ему о посещении Леонова, о просьбе его и о своем ответе.

– Теперь ты видишь, Саша, – сказал потом дядя, – что тебе непременно надо идти в военную службу. То, что я выдумал, всего, безопаснее для тебя и, спасая жизнь твою, спасешь и честь.

– Но, боже мой, боже мой, – воскликнул сквозь слезы Саша, – неужели во время войны все непременно должны сражаться! Ведь тысячи же людей остаются и по должности, и по собственной своей воле…

– Если б у тебя прежде этой войны была какая-нибудь должность, которая требовала бы теперь, чтоб ты остался между нами, то все бы молчали… Но чтоб молодой человек по собственной своей воле остался в праздности… и в какое еще время! Если б то была обыкновенная война, заграничная, политическая!.. тогда я бы ни слова не сказал… служи, где и когда хочешь… но теперь, когда вся Европа вторглась в пределы России, когда ей угрожают порабощением… тогда и дети, и старцы, и женщины должны защищать свою родину и православную веру. Ни пол ни возраст не избавляют от священного долга к отечеству и богу. Сын мой! Ты должен, должен идти на защиту святой Руси.

Саша молчал, но слезы градом текли по щекам его. Пристально посмотрел на него пустынник и покачал головою.

– Перестань, дитя! Мы одни, но мне за тебя стыдно…

– Что ж мне делать, дяденька, если я чувствую такое непреодолимое отвращение от военной службы!.. Моя ли это вина? Я очень хорошо понимаю справедливость слов ваших и всеобщих упреков… Но если я не могу…

– Человеческая воля всего сильнее, сын мой! Вижу теперь, что я во всем виноват. Воспитывая тебя, я только хотел, чтоб ты был добрым, честным и умным человеком. Я забыл внушить тебе долг мужества, полагая, что это инстинкт. Я ошибся. Это тоже принадлежит к воспитанию. Впрочем, для этого довольно теперь и рассудка. Преодолей себя. Тверди себе каждую минуту, что это должно, что это необходимо, и ты исполнишь свой долг. Собери все силы своего разума и самолюбия, выдержи только первую опасность, и ты будешь так же хорошо служить, как и все…

– Но если я при первой же встрече умру…