Два чемодана воспоминаний

На этом он посчитал разговор оконченным и впал в задумчивость до конца обеда, когда полагалось сотворить молитву. Чистые детские голоса произносили на иврите слова благодарности, начинавшиеся бодрым стаккато:

Всесильный. Он узников Сиона
Осчастливил вниманием Своим
И в мечтателей превратил их.
С тех пор мы смеемся
И лишь о приятном беседуем.

Мелодия становилась все торжественнее. И, пока мы пели, в одном из садиков за окнами эхом отозвалась та же песня:

Верь Всемогущему.
Будь привержен Ему, и зло отыдет.
Во всю жизнь не увидишь
Горя и одиночества, детям твоим
Не грозит попрошайками стать.

Стоило родителям закрыть за собою дверь, как мальчишки разбушевались. Авром, по примеру Предвечного, не желал спать. Дов, во всем подражавший старшему брату, тоже решил бодрствовать.

— Отлично, — поддержала их я. — Можете сколько угодно не спать, но сперва — забирайтесь-ка в постели.

Они притащили к себе в комнату подушки со всей квартиры.

— Мы подложим их под спину. Чтобы сидеть в кровати, — объяснил Авром.

И только я расположилась почитать на диване в гостиной, как явился Симха. Рыжие волосенки его прилипли ко лбу, щеки были мокрыми от слез.

— Я хотел держать глаза открытыми, — пожаловался он, — но они сами закрываются. Авром говорит, что не примет меня больше в игру и что придет Голем и возьмет меня. И он забрал у меня подушки.

Я отложила книжку и прилегла на бок.

— Иди сюда. Мы с тобой обычные люди, нам ни к чему бодрствовать.

Он уютно устроился рядом, коротко вздохнул, словно всхлипнул, и тотчас же заснул у меня на руке. Мне казалось — я смотрю с большой высоты вниз и вижу себя и Симху — на уродливом диване, в голой комнате, освещенной яркой лампочкой. В этом было что-то жалкое, и мне стало стыдно. Как я сюда попала? Чего ищет в моих объятьях этот чужой ребенок? Я склонилась над Симхой. Ноздри его вздрагивали, но лицо было спокойным. Нежные веки, рыжие ресницы.

Симха Калман. Трехлетний малыш с локонами у висков. Иногда мне казалось, что борода вот-вот начнет пробиваться сквозь детскую кожу, казалось, что Симха родился бородатым, как его отец, отец его отца и все остальные предки.

Симха Калман. С какою радостью помогла бы я ему открыть мой мир, огромный мир за пределами тесной квартирки, короткой улицы и парка. Ему позволено видеть только Тору, Талмуд и молитвенники. А я научила бы его махать кораблям, проплывающим по Шельде. Днем повела бы его есть горячие вафли на площади Меир и смотреть кукольное представление в Погребке Пульчинеллы, а вечером — слушать игру звонаря с колокольни на Зеленой площади. Но я знала, что хочу невозможного. Симха обречен был существовать в пространстве, ограниченном двумя тысячами библейских локтей, o которых говорил Авром. И в этих границах должна была я любить его таким, каков он есть.

~~~

В доме моих родителей стоял большой ткацкий станок. Мама много лет назад заказала его в Швеции и получила ящик деталей, без схемы и руководства по сборке. По вечерам отец тщетно пытался соединить их между собою.

— Если бы ты хоть что-то об этом знала! — с упреком говорил он маме.

— Просто ты слаб в технике, — парировала она, критически глядя на результаты его усилий. — У тебя получается средневековое орудие пыток.

— Да-да… А ты, собственно, уверена, что заказывала именно ткацкий станок?

Через неделю он сдался.

— Знаешь эту историю про немецкого парня, который во времена Гитлера работал на фабрике детских колясок? — спросил он меня. — Жена у него забеременела, и парень стал потихоньку таскать домой детали, потому что зарабатывал мало и купить коляску не мог. Наконец все детали оказались дома, он расположился на чердаке и стал собирать коляску. Но через несколько часов спустился к жене и с убитым видом пожаловался: понимаешь, дорогая, я их и так, и эдак складывал — все равно пулемет получается! — Папа вздохнул. — Теперь я понял, как этот бедняга себя чувствовал.

А еще через неделю выяснилось, что нам послали из Швеции две коробки, но вторая по ошибке застряла на таможне. В ней-то и оказались недостающие детали и инструкция по сборке.

Станок был наконец собран, мама уселась за него и принялась ткать часа по три в день. Особенно ей нравились бедуинские мотивы в черных и красных тонах. Стулья обзавелись чехлами ее работы, по всей квартире лежали и висели пестрые ковры, настенные панно и покрывала. А она все ткала. Ей нужно было восхищение зрителей, но мы с отцом не слишком интересовались ее работой. Я заходила в комнату, где она ткала, только чтобы о чем-либо спросить. Меня поражало уродство станка, и челнок, движущийся туда-сюда, как гигантская штопальная игла. Узор становился виден, только когда она срезала со станка готовый ковер и садилась в гостиной, делать бахрому.

«Видали, какой цвет? — восклицала она, связывая попарно ниточки. — Потрясающе!»