Два чемодана воспоминаний

— «Zur Kabbala und Ihrer Symbolik»[9], — прочла она вслух. — Альберт Эйнштейн, «The World as I See It»[10]. Она уставилась на плакат, украшавший стену. — Он у тебя и над кроватью висит. Что у тебя с этим Эйнштейном?

— Я без ума от его усов, — рассмеялась я. — Но тебе, конечно, усы Ницше нравятся больше.

Лучше бы я этого не говорила. Пока мы в полной темноте спускались по лестнице, она объясняла, почему я отношусь к ницшеанству без должного энтузиазма. Оказывается, мне мешали усвоенные в детстве христианские предрассудки.

— Это бы еще полбеды, — поддела я ее. — Все намного хуже — я еврейка.

Мы как раз выходили на улицу, и я с силой хлопнула дверью. Болтовня Софи начала меня раздражать, я не собиралась слушать этот бред весь вечер.

— А я думала, ты немка, — сказала она. — Из-за твоей фамилии.

Мои родители — евреи. Отец действительно вырос в Берлине, но в тридцать пятом году он уже не находил жизнь там достаточно gemütlich[11] и перебрался в Брюссель.

— Ты никогда мне этого не рассказывала. Разве Хая — еврейское имя?

— Оно означает: жизнь. Я думаю, родители после войны не верили до конца, что выжили, и назвали меня так наперекор судьбе. Так что сегодня мне не хотелось бы больше слушать об Übermenschen[12]. Потому что твои Übermenschen существуют лишь по милости Untermenschen[13].

Некоторое время мы шли молча.

Потом Софи сказала:

— Мой отец всю жизнь проработал в контрразведке. Мы не имели права снимать квартиру в доме, где жили евреи, это было запрещено. Я никогда не общалась с евреями. Для меня их не существовало. Мама запрещала мне играть с еврейскими детьми, говорила, что от них бородавки заводятся. — Она посмотрела на меня, склонив набок голову: — Надеюсь, твой отец не носит бороду и эти… локоны на висках?

Я покачала головой.

— Потому что из-за этого у евреев все неприятности, — быстро добавила Софи. — Они не желают ассимилироваться.

— Правда? — удивилась я. — Да мой отец ассимилировался, черт побери, до того, что ел Bratwurst[14]. У него даже на пижамных брюках складка всегда отглажена. И он мог, не переводя дыхания, произнести что-нибудь вроде Oberlandesgerichtspräsident[15] или genossenschaftliche Gemeinschaftsarbeit[16]. Тем не менее его объявили врагом народа. Так это в ту пору называлось. Теперь они называют это по-другому.

— Может, все так и есть, только в Антверпене евреи сами привлекают к себе внимание.

— Ты не слыхала рассказа про императора Адриана? Встретил он на улице еврея, а тот с ним поздоровался: «Мир да пребудет с тобою». И царь разгневался: «Что этот еврей себе думает? Приветствует меня, словно я ему ровня! Казнить его тотчас же!» Но за первым евреем шел второй. Он увидел, что случилось, и миновал царя, не снимая шляпы и не здороваясь. «Да как он смеет! — закричал царь. — Прошел мимо меня, могущественного повелителя империи, словно я — собака приблудная. Немедленно казнить!» И советник спросил царя: почему он казнил обоих евреев, ведь это нелогично, они вели себя по-разному. А император ответил: «Не надо мне советовать, за какие провинности казнить евреев. Я всегда найду повод». Se non е vero, е bene trovato[17].

Мы молча дошли до конца улицы, и вдруг Софи сказала смущенно:

— Я не знала, что ты еврейка, ты на них совсем непохожа.

— Это — комплимент?

Она впилась в мою руку:

— С тобой все в порядке. Но я терпеть не могу этих, у Центрального вокзала. Целыми днями стоят там в своих идиотских шляпах и ни о чем, кроме денег, не говорят.

— Откуда тебе знать, что они говорят о деньгах, ты ведь с ними не говорила?

— Верно, не говорила. Но я же вижу. Невозможно не видеть! Вдоль всей Пеликановой улицы, просто путаются под ногами. Ходят по трое, по четверо в ряд, никогда в сторону не отойдут, словно тебе положено сойти с тротуара, чтобы обойти их.

— Меня это не раздражает, — сказала я. — А я каждый день хожу Еврейским кварталом на работу.

— Еще бы тебя это раздражало, — рассмеялась Софи. — Ты ведь и сама из них. Они так ведут себя только с нами.

— Но ты только что сказала, что я на еврейку непохожа!

— Еврей еврея сразу узнает, — уверенно отрезала она.

Мне потребовалось больше часа, чтобы прийти в себя после этого разговора. Софи непрерывно танцевала, явно боясь оказаться рядом со мной. А я пила в сторонке сок, стакан за стаканом, чтобы остыть. Неужели это правда, что она никогда не жила с евреями под одной крышей и что ей не разрешали играть с еврейскими детьми? Она, значит, получила чисто арийское воспитание? Я отыскивала ее взглядом в толпе: она украдкой косилась на меня.

Интересно, помнит ли она предупреждение своей матушки и не боится ли, что теперь вся покроется бородавками? Я пожелала ей столько бородавок, чтобы хватило, по крайней мере, двадцати кабанам-бородавочникам. И, легкая, как перышко, полетела назад, на свой чердак, к своим книгам.