Два чемодана воспоминаний

– «Zur Kabbala und Ihrer Symbolik»[9], – прочла она вслух. – Альберт Эйнштейн, «The World as I See Ib»[10]. Она уставилась на плакат, украшавший стену. – Он у тебя и над кроватью висит. Что у тебя с этим Эйнштейном?

– Я без ума от его усов, – рассмеялась я. – Но тебе, конечно, усы Ницше нравятся больше.

Лучше бы я этого не говорила. Пока мы в полной темноте спускались по лестнице, она объясняла, почему я отношусь к ницшеанству без должного энтузиазма. Оказывается, мне мешали усвоенные в детстве христианские предрассудки.

– Это бы еще полбеды, – поддела я ее. – Все намного хуже – я еврейка.

Мы как раз выходили на улицу, и я с силой хлопнула дверью. Болтовня Софи начала меня раздражать, я не собиралась слушать этот бред весь вечер.

– А я думала, ты немка, – сказала она. – Из-за твоей фамилии.

Мои родители – евреи. Отец действительно вырос в Берлине, но в тридцать пятом году он уже не находил жизнь там достаточно gemutlich[11] и перебрался в Брюссель.

– Ты никогда мне этого не рассказывала. Разве Хая – еврейское имя?

– Оно означает: жизнь. Я думаю, родители после войны не верили до конца, что выжили, и назвали меня так наперекор судьбе. Так что сегодня мне не хотелось бы больше слушать об Ubermenschen[12]. Потому что твои Ubermenschen существуют лишь по милости Untermenschen[13].

Некоторое время мы шли молча.

Потом Софи сказала:

– Мой отец всю жизнь проработал в контрразведке. Мы не имели права снимать квартиру в доме, где жили евреи, это было запрещено. Я никогда не общалась с евреями. Для меня их не существовало. Мама запрещала мне играть с еврейскими детьми, говорила, что от них бородавки заводятся. – Она посмотрела на меня, склонив набок голову:

– Надеюсь, твой отец не носит бороду и эти… локоны на висках?

Я покачала головой.

– Потому что из-за этого у евреев все неприятности, – быстро добавила Софи. – Они не желают ассимилироваться.

– Правда? – удивилась я. – Да мой отец ассимилировался, черт побери, до того, что ел Bratwurst[14]. У него даже на пижамных брюках складка всегда отглажена. И он мог, не переводя дыхания, произнести что-нибудь вроде Oberlandesgerichtsprasident[15] или genossenschaftliche Gemeinschaftsarbeit[16]. Тем не менее его объявили врагом народа. Так это в ту пору называлось. Теперь они называют это по-другому.

– Может, все так и есть, только в Антверпене евреи сами привлекают к себе внимание.

– Ты не слыхала рассказа про императора Адриана? Встретил он на улице еврея, а тот с ним поздоровался: «Мир да пребудет с тобою». И царь разгневался: «Что этот еврей себе думает? Приветствует меня, словно я ему ровня! Казнить его тотчас же!» Но за первым евреем шел второй. Он увидел, что случилось, и миновал царя, не снимая шляпы и не здороваясь. «Да как он смеет! – закричал царь. – Прошел мимо меня, могущественного повелителя империи, словно я – собака приблудная. Немедленно казнить!» И советник спросил царя: почему он казнил обоих евреев, ведь это нелогично, они вели себя по-разному. А император ответил: «Не надо мне советовать, за какие провинности казнить евреев. Я всегда найду повод». Se поп е vero, e bene trovato[17].

Мы молча дошли до конца улицы, и вдруг Софи сказала смущенно:

– Я не знала, что ты еврейка, ты на них совсем непохожа.

– Это – комплимент?

Она впилась в мою руку:

– С тобой все в порядке. Но я терпеть не могу этих, у Центрального вокзала. Целыми днями стоят там в своих идиотских шляпах и ни о чем, кроме денег, не говорят.

– Откуда тебе знать, что они говорят о деньгах, ты ведь с ними не говорила?

– Верно, не говорила. Но я же вижу. Невозможно не видеть! Вдоль всей Пеликановой улицы, просто путаются под ногами. Ходят по трое, по четверо в ряд, никогда в сторону не отойдут, словно тебе положено сойти с тротуара, чтобы обойти их.

– Меня это не раздражает, – сказала я. – А я каждый день хожу Еврейским кварталом на работу.

– Еще бы тебя это раздражало, – рассмеялась Софи. – Ты ведь и сама из них. Они так ведут себя только с нами.

– Но ты только что сказала, что я на еврейку непохожа!

– Еврей еврея сразу узнает, – уверенно отрезала она.

Мне потребовалось больше часа, чтобы прийти в себя после этого разговора. Софи непрерывно танцевала, явно боясь оказаться рядом со мной. А я пила в сторонке сок, стакан за стаканом, чтобы остыть. Неужели это правда, что она никогда не жила с евреями под одной крышей и что ей не разрешали играть с еврейскими детьми? Она, значит, получила чисто арийское воспитание? Я отыскивала ее взглядом в толпе: она украдкой косилась на меня.

Интересно, помнит ли она предупреждение своей матушки и не боится ли, что теперь вся покроется бородавками? Я пожелала ей столько бородавок, чтобы хватило, по крайней мере, двадцати кабанам-бородавочникам. И, легкая, как перышко, полетела назад, на свой чердак, к своим книгам.

* * *