Два чемодана воспоминаний

– И тем не менее заповеди Его ежедневно нарушаются, – сказала я, указывая на дома, против которых мы стояли. – Пока мы тут болтаем, вон за тем окном, может быть, отец избивает ребенка или муж с женою доводят друг друга до сумасшествия. И кажется, Бог, со всем Своим могуществом, не может этому помешать. Или Ему просто все равно?

– Ерунда. Разве стал бы Он возводить добро в закон, если бы Ему было все равно? – Старик зябко поежился и пробормотал: – Так и простыть недолго, – словно хотел показать, что зря теряет время, но, стоило мне двинуться с места, схватил меня за рукав пальто.

– Ты все-таки зайди как-нибудь домой. – Он глядел мне прямо в глаза. – Это касается твоего отца.

– Ему-то чего не хватает?

– Ничего. Или, вернее сказать, всего. Он так теперь занят, что никак не выберет времени сразиться со мной в шахматишки.

– Чем же он занят?

– А вот это ты сама у него и спросишь, – сказал дядюшка Апфелшнитт, учтиво кивнул мне и пошел своей дорогой.

* * *

Я пересекла улицу Плантэн-Моретус и увидела дом, указанный в объявлении. Дверь была отворена. Человек в коричневом плаще подметал холл. Когда я вошла, он поднял голову.

– Вы к кому? – спросил он подозрительно. У него было костлявое лицо, тонкие усики, бесцветные волосы.

– Я к Калманам.

– Четвертый этаж, – провозгласил он, глядя в сторону. – Вдоль коридора и вверх по лестнице. Лифт есть, но он где-то застрял. У нас так все время. До своего этажа доедут, а дверь закрывать им слуги нужны. После хоть весь день дави на кнопку, эта штука не спустится.

Я взбиралась по обшарпанной лестнице, уверяя себя, что дядюшка Апфелшнитт ошибается. Если мир управляется Богом, таким могущественным, что Он может влиять на ход истории, почему же Он держится в стороне? В журнале «Тайм» я прочла статью о новом оружии, примененном американцами в Индокитае, – осколочных бомбах, которые при взрыве разлетались на тысячи спиральных кусочков. И каждый кусочек, всего в полсантиметра длиной, может лишить человека жизни. Они вгрызаются в тела людей и животных. Там было фото вьетнамского младенца – кусочки металла попали ему в голову. Везде были фотографии горящих хижин и крестьян, превращенных напалмом в живые факелы. Стоило раскрыть газету – обожженные тела дымились на каждой странице. Что же это за Бог такой, восхваляемый колоссальными людскими массами, но безразличный к страданиям Своих созданий? Чем заслужил Он восхищение? Тем, что когда-то, давным-давно, повелел морю расступиться и манне валиться с неба? По-моему, суетливые зигзаги истории ничем не были оправданы. Бог мог бы ограничиться одним-единственным чудом: дать людям чуть-чуть жалости. Больше им ничего не нужно.

На втором этаже пахло жареной куриной печенкой. На третьем никто не жил: дверь выбита, по полу разбросан всякий хлам. Добравшись до верхнего этажа, я позвонила. Дверь отворила сама госпожа Калман. Пропустив меня внутрь, она обернулась и прикрикнула на детей, которые так шумели, что вряд ли слышали, что к ним обращаются. «Зайт штил!»[1] – крикнула она. После мне не раз приходилось слышать эти слова, произносимые машинально, для порядка.

Я представилась, предъявила свою газету и была приглашена в гостиную. В ней стояли только диван с креслами и стол. На столе валялась голубая бархатная сумочка, в таких евреи держат молитвенные принадлежности. На голой стене – маленькая вышитая дорожка, указывающая, по-видимому, направление в сторону Иерусалима, куда набожные евреи должны обращать свой взор, вознося ежедневную молитву. Окна с наружной стороны забраны железной решеткой. Чтобы дети не выпали? Или – чтобы оградить дом от враждебного внешнего мира? Расчерченный на клетки вид действовал угнетающе.

Госпожа Калман не предложила мне сесть. Она сразу спросила, сколько мне лет.

– Двадцать. Я студентка.

Взгляд ее скользнул по моему поношенному пальто, джинсам. Сама она носила наглухо застегнутую блузку, юбку, темные чулки и туфли-лодочки. Бледные щеки и бледные губы придавали лицу сходство с античной статуей, жили на нем лишь темные глаза. Вряд ли ей было больше тридцати, но она казалась старше оттого, что носила парик, который женщины из ортодоксальных семей с незапамятных времен надевают поверх собственных волос.

– Что вы изучаете?

– Философию.

Она удивленно вскинула брови:

– А если не носить брюки – нельзя заниматься философией?

– В юбке у меня коленки мерзнут, – отвечала я.

– У вас что же, мозги в коленках? – спросила она насмешливо. – В такой одежде вы не сможете здесь работать. Мы живем по заповедям. Женщина не должна одеваться по-мужски, это противоречит Торе.