Два дня в райгороде

Колхозы, где он побывал, охотно объединились, однако трудность была в том, кого из двух председателей оставить работать. В одном колхозе председатель был свой, в другом — приезжий из города. Про этого городского рассказывали, будто он в областном городе дом себе покупает, собирается поселить в нем тещу, а сам только и глядит, как бы туда сбежать… Приятель наш говорит, что он поверил этому, — надо сказать, что у него вообще несколько настороженное отношение к людям, приехавшим как бы выручать деревню, своебразная ревность тут, что ли!.. Однако при откровенном разговоре с глазу на глаз открылось, что все это оговор и сущая клевета, потому что товарищ этот как раз не покупает, а продает городской дом, тещу же хочет взять к себе, если только его выберут.

Что же до деревенского председателя…

Тут Иван Федосеевич багровеет, и вместе с гневом к нему словно возвращается крепость и сила втянувшегося в работу пожилого крестьянина.

Он говорит, что того председателя надо бы отдать под суд, но у него там изрядно дружков, в том числе и некоторые с партийными билетами.

Любопытно, что Иван Федосеевич не сказал: «коммунисты».

Один такой горлодер все кричал на собрании, что колхозная демократия попирается, всякие начальники не дают выбрать, кого народ желает.

Не с гневом уже, а с усмешкой рассказывает Иван Федосеевич, как он сшиб этого радетеля народного тремя вопросами. Он спросил его, во-первых, кто же тут начальник, — я живо представляю себе нашего друга, в немного обвисшей романовской шубе и смятом треухе, как он встал, повел глазами, разыскивая «начальника», и как смеялись при этом колхозники. Во-вторых, спросил он его, почему тот считает, что если поступят по его словам, так это демократия, а если по словам уполномоченного райкома партии, так это нарушение демократии. Наконец, задал он третий вопрос: что хорошего сделал для колхоза этот самый претендент?..

Народ хорошо чувствует слово, а Иван Федосеевич, хотя и пристрастен, подобно всякому самоучке, к иностранным словам, однако всегда ставит их к месту, будто со свистом, одним ударом вгонит в дерево гвоздь.

Теперь уж к тому кандидату в председатели на всю жизнь пристала кличка «претендент».

Под окнами дома Ивана Федосеевича стоят две громоздкие, новые, незнакомые мне сельскохозяйственные машины. Я спрашиваю— что это, уже по новому закону куплены?.. Иван Федо-сеевич небрежно отвечает, что нет, это эмтээсовские силосоуборочные комбайны. Зато потом, когда мы все отправляемся смотреть новый свинарник и навстречу нам движется нечто выкрашенное в красный цвет, чрезвычайно складное, напоминающее небольшой трактор, взгляд председателя загорается и он говорит с восхищением: «Самоходное шасси!» К этой машине можно прицепить, точнее, навесить чуть ли не любое сельскохозяйственное орудие либо тележку, и она станет делать нужную в хозяйстве работу. Ее можно пустить на любую здешнюю землю — склон ли это холма, ложбина, лужок среди кустов… В сущности, она так же универсальна и маневренна, как лошадь, но только значительно мощнее и содержать ее куда дешевле. Вот это и есть механический конь нечерноземной нашей стороны, и можно понять председателя колхоза, когда он жалеет, что продали ему только одно самоходное шасси.

Сама собою приходит мысль, что теперь, когда покупать машины по преимуществу станут колхозы, Иван Федосеевич начнет диктовать свою волю сельскохозяйственному машиностроению, а по тому, как он отнесся к двум разным машинам, легко представить себе чего он примерно хочет.

Андрей Владимирович спрашивает председателя, куда он поставит купленные тракторы. Тот, словно это его чуть задело, в свою очередь спрашивает: «Думаешь, хуже, чем в эмтээс, будет?.. Не бойсь. Навес сделаем».

Я рассказываю моим друзьям про картину Пластова «Ужин трактористов».

Меня поразило, что в картине, которую можно бы назвать жанровой, действительность, запечатленная художником, выглядит как бы существующей от начала бытия. Каждая подробность в ней относится к нашим дням, — и фуражка пограничника на небритом трактористе, и жестяный ширпотребовский бидончик в руках босой девчонки, принесшей трактористам ужин, и трактор с облачком дыма, не выключенный ради спешности… Однако при взгляде на людей и на уходящую к горизонту пашню, освещенную красноватым закатным солнцем, невольно хочется сказать о картине — «Оратаи».

Мы говорим о том, что каждый из нас уже взрослым человеком видел, как трактор пришел в деревню, а мы и сейчас еще не очень старые люди.

Так мы идем по селу, разговаривая.

Черные мокрые тополя и ветлы поднимают к серебристому небу большие, растрепанные грачиные гнезда. Избы стоят еще в высоких завалинах, в тростниковых щитах на северных стенах. Среди серого мокрого снега темнеет грязь проталинок, коричневыми грудками лежит размытый навоз, бегут мутные ручьи, уносят соломинки, пустые семенники бурьяна, прутья…

Маленькая и проворная красная машина движется сельской улицей.

Мы входим в свинарник, точнее сказать, в цех по выработке свинины.