Два долгих дня

— А по батюшке? — Михайловский словно не слышал его раздраженного тона.

— Львович!

— Чудно! Будет у тебя сын, назовешь Лев Николаевич, в честь Толстого. Ну-ка, геолог, скажи, сколько писателей было Толстых?

— Пятеро! — Парню хотелось обругать врачей за то, что они несут всякую чепуху, дабы оттянуть момент, после которого он станет калекой на всю жизнь, да и неизвестно, останется ли вообще жив. Побывав уже дважды в госпиталях, он вдоволь насмотрелся, как погибают от газовой гангрены.

— Правильно! Угадал или знал?

Студент со страхом посмотрел да Анатолия Яковлевича. Он вдруг отчетливо представил себе, как будет ковылять на протезе. И после этого его как бы все перестало интересовать. Ему стало безразлично, выживет он или нет, и он безучастно наблюдал за Михайловским, хлопотавшим около него.

— По-моему, двух мнений быть не может! — сказал хирург.

— Вот что, парень, — сказал Михайловский, словно обращаясь только к раненому, — не гарантирую, но попробую сохранить тебе ногу. А теперь за дело, — скомандовал он, — пошли руки мыть. — Викуля, побольше лей ему физиологического раствора.

— Спасибо вам! — От неожиданности раненый даже закрыл глаза.

— Вы серьезно? — покрутив головой, удивился хирург, моя руки рядом с Михайловским.

— А ты не умничай! — с быстротой откликнулся Анатолий Яковлевич. — Зачем сразу ампутировать? Давай спокойно подумаем. Есть у меня одна идейка.

И он, рисуя пальцем по воде в тазике, начал объяснять, что собирается сделать.

— Любая ампутация всегда волнительна и для оператора и больного, особенно если жизнь его висит на волоске. Наблюдайте за ним, за его общим состоянием. Не обгоняет ли пульс температуру? Знаю, если студент умрет, ты скажешь, что это было моей ошибкой. Скажешь?

— Обязательно! — решительно ответил хирург.

— Верю! — Михайловский зевнул. — Вот за это я тебя уважаю: в рот мне не смотришь! Эх, с каким удовольствием я сейчас поспал бы минут шестьсот. Устал! Кончится война, уеду в глухомань, буду жрать грибы, кедровые орехи и спать, пока не отосплюсь вволю. Думаешь, треплюсь? Я говорю серьезно. Ты сколько ножек и ручек оперировал — сто, двести, триста? А я — страшно сказать — поболе тысячи! Вот так! — И он быстро пошел к операционному столу, на котором уже заснул студент.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Верба доедал свой одинокий завтрак, когда в комнату вошел Самойлов.

— Бьюсь об заклад на бутылку трофейного «Наполеона», что ты не догадаешься, кто к нам приехал в гости, — сказал он.

— Комиссия?

— Ну какая уважающая себя комиссия попрется в только что освобожденный городок, да в такой буран, да через минные поля? Ты что?

— Артисты давать концерт?

— Удивляюсь тебе, право. Глянь в окно. Видишь «ЗИС»? Шефы наши приехали. Выйди, улыбнись и скажи: «Добро пожаловать!»

— Разве сегодня праздник? — озадаченно спросил Нил Федорович.

— Здорово живешь! Освобождены от оккупантов еще сотни населенных пунктов, фрицы поспешают назад, разве это не праздник?

— Пожалуй, ты прав! Не видел, где моя «сбруя»? Я тут совсем опупел со всеми этими штучками-дрючками! — Он надел поверх кожаного реглана снаряжение с пистолетом и метнулся к дверям. «Стоп! А где же их принимать? Наверняка захотят побывать у раненых…»

— Сколько их? — спросил он.

— Мужик и две бабы. Придется рискнуть. Другого выхода нет. Но не вышвыривать же их из госпиталя. Согласен? Я думаю, на худой конец, мы постараемся их побыстрее отсюда спровадить. Придумаем какой-нибудь предлог, чтобы они под нашим кровом долго не задерживались.

— Знакомые? Раньше бывали у нас?

— Как будто нет.

Шефы оказались метростроевцами. Неожиданный их приезд привел в замешательство не только Самойлова и Вербу.

Стоя за операционным столом, Невская услышала, как Михайловский огрызнулся на Нила Федоровича: тот сказал, что Вику надо бы отпустить, ибо один из шефов — ее отец. Ей было ясно, отчего Анатолий негодовал: он предвидел недоразумения, которые могли возникнуть у Невского с дочерью. В глазах Невского Михайловский мог оказаться злодеем: Вика беременна — в такое-то время! У самой же Вики даже не возникало сомнений в том, что она должна раскрыть отцу свою, душу (так уж случилось, что у нее с малых лет установились с ним более близкие отношения, чем с матерью). А сейчас, сегодня, она особенно нуждалась в человеческой теплоте и была страшно обрадована, что есть кому поведать свою радость: она ждет ребенка от любимого человека; и печаль: слишком много горя приходится ей здесь видеть. И в то же время она чувствовала беззащитность перед встречей с отцом, с которым рассталась, уехав на фронт. Перед дверью кабинета Вербы знала минуту остановилась, сняла шапочку, чуть тронула волосы, глубоко вздохнула, как перед прыжком, в воду, постучала в дверь, за которой слышался оживленный говор. Сразу же заметив отца, она кинулась к нему на шею:

— Папка! Ты? Какими судьбами?