Два долгих дня

— Тетя, а тетя! — шепнул он в ответ. — Наклонитесь ко мне поближе. Это правда, что вокруг меня лежат немцы? Или это мне показалось? Правда, что это наш советский госпиталь? — допытывался он. — Вы даже не знаете, чего от этих гадов можно ожидать.

— Знаю! Хорошо знаю!. Не беспокойся! Ты в госпитале Красной Армии! У своих!

— Вы правду говорите? Я здесь в безопасности?

— Ты у своих. Будь умницей. Не бойся.

— Дайте мне вашу руку, — робко попросил он.

Мальчик погладил маленькую хрупкую руку и улыбнулся.

— Ух! До чего же хорошо, что я у наших! — сказал он с облегчением. — Вы не можете как-нибудь сообщить моей маме, что я лежу в госпитале? Она живет недалеко. Только не говорите ей, что у меня ранение в глаза. Она и без того напереживалась.

— Обязательно постараюсь, чтобы твоя мама навестила тебя. Ты храбрый мальчик, настоящий партизан.

Она окинула взглядом длинные ряды кроватей; лежащие на них немцы тихо переговаривались между собой. В ней вдруг закипел гнев. «Лежат себе спокойно, будто уверены, что не погибнут», — подумала она. И, шепнув Андрейке, чтобы он крепился, быстро пошла к выходу.

— Постойте! — вдруг крикнул Луггер.

Вика остановилась, и он, опустив голову, сказал, что просит командование разрешить ему сделать операцию раненому мальчику. До войны он занимался глазными операциями.

Вика задумалась. Она знала, что в госпитале нет ни одного хирурга-окулиста; пройдет много времени, пока Андрейку удастся эвакуировать в специализированный госпиталь…

— Хорошо! Я сейчас же передам ваше предложение ведущему хирургу госпиталя, — ответила она. — Что он решит, тому и быть. Я всего лишь старшая операционная медицинская сестра.

Губы ее были крепко сжаты, она не отрываясь смотрела на Луггера, и во взгляде ее были одновременно надежда и недоверие.

— Благодарю вас, — Луггер вежливо поклонился. — Я буду ждать решения вашего шеф-хирурга.

Но Вика уже не слышала его: она быстро шла к выходу; ей хотелось побыстрее рассказать Анатолию об этом разговоре.

В палату заглянул Самойлов. Увидев, что Курт Райфельсбергер посасывает пустую трубку, придерживая ее большим и указательным пальцем, он ощутил какое-то подобие жалости: курящий человек может терпеть голод и жажду, лишь бы было курево, у раненых, без него усиливается боль. Он порылся в кармане, извлек кожаный кисет, присланный ему пионерами, вынул щепотку махорки и сам набил трубку Райфельсбергера.

— Не грустите, штабс-фельдфебель! — с подчеркнутым благодушием сказал он Райфельсбергеру. — Согласно приказу пленные офицеры должны получать у нас пятнадцать сигарет или папирос в день, генералы — двадцать, нижние чины — пять. Я приму необходимые меры. Ясно? Замерзаете? — Он медленно встал, подошел к печке, потрогал, открыл дверцу, поглядел внутрь, покачал головой. Потом подкинул экономно поленьев, посмотрел на зияющие дырки в фанерных оконных рамах, на мышиный помет на оледенелом подоконнике.

— Уж как-нибудь потерпите? Сочувствую, но пока ничем не могу помочь.

— Герр комиссар, герр комиссар, может, вы ему оставите немного вашего динамита, — выжидательно спросил Луггер, зная, как терзается без курева Райфельсбергер.

С лица Самойлова исчезло выражение флегматичной терпимости. Он напряженно и досадливо наморщил лоб. «Не перебарщиваем ли мы, когда кормим их лучше, чем наших тружениц вольнонаемных, ухаживаем за ними, как за своими? Но так приказано. Он поставлен для того, чтобы расшатать у фрицев их веру в нацизм, их ненависть к русским. Тем более что никогда нельзя знать наверняка, все ли гитлеровцы подонки. Пехотные части — это не добровольческая организация».

Ни слова не говоря, Самойлов высыпал на прикроватный столик всю оставшуюся у него махорку. Райфельсбергер с интересом следил, как аккуратно опорожняет свой кисет комиссар. Поза Самойлова, чуть-чуть сонные глаза, крепкие желтоватые зубы, мощный подбородок раздражали, его, хотя на этот раз он показался ему более оживленным, менее мрачным. «Чего ради, собственно, комиссар проявляет такую сомнительную добродетель, вместо того чтобы плюнуть на нас? Хитрит!» Медленно попыхивая трубкой, Курт задумчиво смотрел на уходящего Самойлова…

Услыхав о скандале на пищеблоке, Нил Федорович опрометью помчался туда. Возле кухни гудела толпа человек в двадцать пять. Это были раненые из команды выздоравливающих. Верба создал ее на свой страх и риск. Он давно уже понял, что госпиталь никогда не справится своими силами, принимая раненых с семикратной перегрузкой. Согреть, накормить, напоить, переносить из автомобилей и саней тяжелораненых, — если бы не команда выздоравливающих, никогда бы им с этим не управиться. Врачей постоянно не хватает, санитаров и медицинских сестер — тоже. На непрерывном, изо дня в день, аврале и энтузиазме порядка не может быть. Тут-то и оказывают незаменимую услугу легкораненые: они всегда охотно сделают все, что бы их ни попросили. Однако на этот раз они вместо помощи затеяли скандал.

— Я бы этих фашистов давно повыкидывал на улицу! — кричал раненый с погонами ефрейтора.