Два года на палубе

Приблизительно через полчаса, когда наступила полная вода, снова раздалась команда: «На шпиль!» — и якорь был опять взят на кат. Но теперь уже никто не пел и ни словом не обмолвился о «последнем разе». Видя наши странные маневры, «Калифорния» возвратилась и легла в дрейф у мыса, ожидая нас. На этот раз мы благополучно миновали бар и вскоре подошли к «Калифорнии», которая, по всей очевидности, хотела состязаться с нами в скорости хода. Наш капитан принял вызов, хотя мы сидели в воде по вант-путенсы и даже глубже, словно баржа с песком, так что гонка была для нас таким же подходящим занятием, как бег для человека в кандалах. За мысом ветер посвежел, так что стали гнуться наши бом-брам-стеньги, однако мы не убирали верхние паруса до тех пор, пока не заметили, как на «Калифорнии» трое парней побежали по вантам; тогда и у нас убрали бом-брамсели, но матросам было приказано оставаться на марсах, чтобы по первой команде снова поставить эти паруса. Я работал на фор-бом-брамселе, и с моего высокого поста мне казалось, что оба судна состоят только из рангоута и парусов, и вся их громада лишь чудом удерживается на узкой палубе. «Калифорния» шла наветреннее и имела все преимущества, однако, пока ветер сохранял свою силу, мы не уступали. Когда же стало стихать, наш соперник начал мало-помалу выходить вперед, и капитан приказал поставить бом-брамсели. В мгновение сезни были отданы и паруса поставлены. Это позволило нам наверстать упущенное, но ветер продолжал падать, а на «Калифорнии» тоже поставили бом-брамсели, и вскоре уже не оставалось никакого сомнения, что она уходит от нас. Наш капитан окликнул ее, прокричав, что ложится на свой курс, после чего добавил: «Сейчас „Элерт“ совсем не тот. Будь у меня ваша осадка, вы бы только меня и видели». Ему добродушно ответили что-то, обрасопились круто к ветру, и «Калифорния» пошла на север вдоль побережья. А мы тем временем легли на фордевинд и стали держать курс зюйд-зюйд-вест. Команда «Калифорнии» разошлась по наветренным вантам и, махая шляпами, трижды приветствовала нас громкими возгласами, на которые мы тоже ответили трижды. Им предстояло отбыть на этом ненавистном берегу еще года полтора, а то и все два года, а мы уже шли домой, который приближался к нам с каждым часом, с каждой милей.

Как только мы расстались с «Калифорнией», команду послали наверх ставить лисели: выстреливались лисель-спирты, проводились галсы и фалы и на мачты громоздили один парус за другим, пока не была поставлена вся имевшаяся у нас парусина до последнего квадратного дюйма, дабы не упустить ни малейшего дуновения ветра. Только теперь мы вполне почувствовали, насколько судно обременено своим грузом, — на полном бакштаге под всеми мыслимыми парусами из него нельзя было выжать больше шести узлов. Для проверки несколько раз бросали лаг, но «Элерт» шел на пределе своих возможностей. Нас обуревало нетерпение, однако старые матросы говорили: «Погодите, через недельку-другую оно разбежится и подойдет к Горну, как скаковая лошадь».

Когда у нас были поставлены все паруса и уложены снасти, «Калифорния» превратилась уже в едва заметное пятнышко на горизонте, а берег, оставшийся к северо-востоку, казался низким облаком. К заходу солнца и то и другое исчезли из виду, и теперь нас окружала лишь смыкавшаяся с небом вода.

Глава XXX Домой

В восемь часов всю команду собрали на юте и установили вахты до конца плавания. Произвели некоторые перестановки, и я был рад, что остался в вахте левого борта. Команда наша уменьшилась. Один матрос и юнга ушли с «Пилигримом», другой стал вторым помощником на «Аякучо», а третий, Гарри Беннет, самый пожилой из нас, не выдержал тяжелой работы со шкурами (его разбил паралич), и он был оставлен при складе на попечение капитана Артура. Бедняге очень хотелось вернуться домой и его, конечно, следовало бы взять в любом случае. Однако живая собака лучше мертвого льва, а кому нужен больной матрос! Поэтому Гарри отправился на берег вместе с ненужным балластом. Утром он снова явился на борт со своим сундучком и пытался работать, но руки и ноги не слушались его, и старший помощник сказал ему несколько резких слов. Этот матрос был мужественным человеком, но, вероятно, вследствие ослабления рассудка он впал в излишнюю чувствительность и ответил:

— Мистер Браун, пока я был здоров, то всегда исполнял свой долг. Если теперь я не нужен вам, скажите, и я останусь на берегу.

— Помогите ему с сундучком, — ответил на это мистер Браун, и бедняга отправился в шлюпке обратно.

В глазах у него стояли слезы. Хотя он любил судно и команду и очень стремился домой, но не желал, чтобы его считали на судне «отиралой». Это был единственный на моей памяти случай, когда наш старший помощник жестоко обошелся с матросом.