Два года на палубе

Мы уже начали привыкать к «горновской» погоде, судно шло с уменьшенной парусностью, на палубе и внизу все было закреплено, так что, кроме вахты, дел оставалось не так уж много. Наша одежда пропиталась водой, и можно было только менять сырую на еще более мокрую. Ведь кубрик не отапливается, а сушиться на камбузе мы не могли. Естественно, нечего было и думать о чтении или других занятиях, потому что мы слишком уставали, да и люки все время оставались закрытыми. Повсюду была сырость, грязь, темнота и непрестанная болтанка. Отстояв вахту, мы спускались вниз, выжимали промокшую одежду, развешивали ее для «просушки» по переборкам и заваливались на койки, стараясь получше выспаться к следующей вахте. Матрос может спать где угодно — ему не помешают ни ветер, ни вода, ни хлопанье парусов, ни стук рангоута, ни скрип железа. Мы спали как убитые, когда раздавались три удара по люку и надоевший голос кричал: «Вахта правого борта! Восемь склянок!» — поднимая нас с коек на холодную мокрую палубу. Единственные минуты, которые хоть как-то можно было назвать приятными, наступали утром и вечером, когда нам давали по целой кружке чая, подслащенного патокой (матросы многозначительно называют его «живой водой»). Этот напиток, сколь бы плох он ни был, давал по крайней мере тепло и вместе с холодной солониной и галетами составлял всю нашу пищу. Но и сего скромного блага мы дожидались с неуверенностью — ведь приходилось ходить на камбуз за своим котелком солонины и кружкой чая с риском лишиться их по пути в кубрик. Я нередко видел, как котелки, катились к шпигатам, а их владельцы барахтались на палубе. Помню, как один англичанин, который был душой нашей команды, — впоследствии его смыло за борт, и он погиб — минут десять стоял у камбуза с кружкой чая, выжидая удобного момента, чтобы пробраться в кубрик. Наконец, решив, что. «пока притихло», он двинулся вперед. Но не успел сделать и нескольких шагов, как большая волна накрыла бак, и в течение нескольких секунд я видел только его голову и плечи. Затем англичанина сбило с ног и поволокло на ют. Потом корма поднялась вверх, осушила палубу, а он все еще не выпускал из рук свою оловянную кружку, в которой не было уже ничего, кроме соленой воды. Однако никакие превратности судьбы не могли обескуражить его или хотя бы на минуту лишить неистребимого чувства юмора. Поднявшись на ноги, он погрозил рулевому кулаком и сбежал вниз. «Что за моряк, если он не понимает шуток?» — сказал он, проходя мимо меня. Самое неприятное в таких случаях — отнюдь не купание. Чай нам выдавали порциями, и сверх нормы на камбузе уже ничего нельзя было получить. Хотя товарищи никогда не оставят человека с пустыми руками и непременно отольют из своих кружек, убыток так и так остается, он лишь распределяется между всеми.

Нечто подобное случилось через несколько дней и со мной. Кок приготовил нам «крошево» — маленькие кусочки свинины с толчеными сухарями и несколькими вареными картофелинами, которые были приправлены перцем. Это был редкий деликатес, и я, оказавшись на камбузе последним, взялся доставить котелок на всю вахту. Я благополучно добрался до люка и ступил было на трап, как вдруг большая волна вытолкнула корму из воды, а заодно и ступеньки из-под моих ног, и я спустился несколько быстрее обычного, а содержимое котелка, ударившегося о мою голову, оказалось на палубе. Какими бы ни были ваши переживания, в море полагается все обращать в шутку. Даже если вы свалились с рея и избежали мгновенной смерти, лишь случайно попав в пузо паруса, неприлично выказывать волнение или придавать случившемуся серьезное значение.