Два года на палубе

Так продолжалось до четырех часов, когда было приказано собрать команду на палубе. Все дело разрешилось в течение десяти минут. Оказывается плотник поторопился и, не заручившись согласием остальных, подступился к старшему помощнику с вопросом, не согласится ли тот заменить капитана, если последний будет смещен. Старший помощник, исполняя долг службы, сообщил обо всем капитану, после чего незамедлительно и была созвана вся команда. Но не последовало ни жестоких мер, ни хотя бы угроз или ругательств — над капитаном возобладало чувство общей опасности, смирившее его крутой нрав. Он обратился к команде вполне спокойно и почти доброжелательно, сказав, что не может поверить, будто кто-то мог решиться на такое дело, ведь они всегда были хорошими матросами — соблюдали дисциплину и выполняли свой долг. А если у кого есть какие претензии, пусть скажут открыто. Неужели его можно заподозрить в трусости? Разве он когда-нибудь боялся нести как можно больше парусов? И теперь, как только он сочтет возможным, судно сразу снимется с дрейфа. Потом капитан прибавил несколько слов касательно долга каждого в нынешнем затруднительном положении, присовокупив к этому, что готов забыть о случившемся. Плотнику же он посоветовал вспомнить, кто командует кораблем, и пригрозил, что если тот скажет еще хоть слово, то будет раскаиваться до самой смерти.

Речь капитана возымела самое благоприятное действие, и все спокойно разошлись по местам.

Следующие два дня ветер дул то с юга, то с востока, а в короткие промежутки времени, когда он становился попутным, плотность льдов не позволяла двигаться вперед. Все же погода была не столь ужасной, как прежде, и команда могла работать в две вахты. Что касается меня, то, несмотря на быстрое улучшение моего состояния, я все еще не поднимался с койки. Да и проку от моего присутствия на палубе было бы немного. После двухнедельного воздержания от пищи (если не считать небольшого количества риса, который мне удалось протолкнуть в рот за последние два дня) я стал слаб, как младенец. Решительно нет ничего хуже, чем валяться больным в кубрике. Это самое отвратительное в нашей собачьей матросской жизни, особенно в плохую погоду. Тогда кубрик плотно задраен, чтобы в него не проникали ни вода, ни холодный воздух; не с кем даже перемолвиться словом — вахта или на палубе, или спит по своим койкам; в тусклом свете единственной лампы, качающейся под бимсом, едва различаются предметы, а читать и вовсе невозможно; с карлингсов и бимсов капает, по бортам течет, вокруг громоздятся матросские рундуки и кучи мокрой одежды, и посреди этой тьмы лежать, не вставая, совсем безотрадно. К счастью, я не нуждался ни в лекарствах, ни в посторонней помощи. Не знаю, что было бы со мной, окажись я совсем недвижимым. Конечно, матросы всегда помогают друг другу, но ведь никто не нанимается на судно сиделкой. Наши торговые суда постоянно плавают с неполной командой, и если кто-то заболевает, то ухаживать за ним некому. Матросу полагается быть здоровым всегда, а если он свалился, то его положение становится хуже, чем у паршивой собаки. Ведь кто-то должен заменять заболевшего у штурвала, кому-то приходится стоять вместо него впередсмотрящим, и чем скорее он снова выйдет на палубу, тем лучше для всех.