Два года в Испании. 1937—1939

— Вот какое дело, товарищи. Мы пришли в вашу страну, чтобы драться с фашизмом. Для нас разницы между национальностями нет, белый, черный, итальянец, эскимос — все равно. Кто с нами, тот наш товарищ. А на войне товарищ дороже родного брата. Но вот что я хочу вам сказать. До вас у нас был один испанец, его звали Аугусто. Мы его очень любили. Он погиб в бою. Он был храбр, как испанец. Давайте вместе отомстим за него. Вот какое есть к вам предложение.

И по щекам «закаленного старика» покатились слезы. Не скрывали слез и Залка, и комбаты.

Ответную речь сказал командир пополнения. Он волновался еще больше Белова, хотя говорил на своем языке. Не думая о вежливости, он обратился только к своим, даже повернулся спиной ко всему штабу.

— Я знаю, вы все мечтали попасть в Интернациональную бригаду. Знаю, потому что об этом мечтал я сам. Люди, которые пришли помочь нам, лучшие люди мира. Быть с ними рядом — величайшая честь. Мы должны быть такими, как Аугусто. Кто этого сейчас не понял, тот не испанец. И больше ничего, испанцы.

Испанцы любят кончать речи словами: «…и больше ничего, дорогие слушатели, господа и дамы, господа депутаты, товарищи…»

9

Два смуглых носатых черноглазых солдата сидят рядом и молчат. Один сух, высок, суров. Другой невелик, кругл, все время улыбается. Первый — болгарин, второй — андалусец. Андалусец иногда что-то быстро говорит товарищу. Болгарин кивает. Но он не понимает ни одного слова. Кстати, андалусца вообще нелегко понять: он говорит с особым акцентом, сглатывая концы слов.

Во время глубокой разведки оба были ранены. Поспешно уходя, разведчики не смогли вывести их с собой, и оба попали в плен. Андалусец, с фантазией и хитростью, свойственной жителям его родины, рассказал фашистам, что они с товарищем давно собирались перебежать к «своим» и что ранили их республиканцы, будто бы заметив, что они пробираются к фашистам. А товарищ — такое горе! — ранен в рот и не может говорить. Болгарин молчал вовсе не потому, что рана была уж так тяжела, а чтобы не выдать себя: испанцев фашисты иногда щадили, но интернационалистов пытали и убивали.

Враги поверили андалусцу. К тому же он наврал им с три короба про расположение республиканских частей, а болгарин при этом кивал головой. Их отправили в госпиталь.

Прошло несколько дней. Фашистский врач удивлялся, отчего раненый никак не может заговорить, только мычит. Видимо, большим специалистом врач не был. Затем началось республиканское наступление. Деревню брали интернационалисты. Они появились неожиданно, со штыками наперевес. Болгарин и андалусец, конечно, выскочили на улицу. Болгарин увидал, что андалусца вот-вот поднимут на штыки, — тот что-то кричал, но его никто не понимал. Тогда болгарин, живший перед тем во Франции, разразился всеми французскими ругательствами, какие знал. Французы, ворвавшиеся в деревню, оторопели, андалусец был спасен.

Болгарин запевает грустную тягучую песню. Андалусец внимательно слушает. Потом запевает он — гортанное с придыханиями и выдохами «фламенко». Слова он импровизирует. Я прошу его сказать мне эти слова. Он смеется. «Это я про нас». С трудом добиваюсь своего. В русском переводе это звучит примерно так:

Жили два товарища
и спасли друг друга…

10

— Я не писатель, я рассказчик. Я столько видел и передумал, что не могу молчать, а то бы и не писал. Писатели — это другие, это те, кто фантазирует, придумывает, философствует.

О собратьях по перу он всегда говорил восторженно. Если хвалить было не за что, он искал оправданий:

— А ты знаешь, какая у него жизнь?

Или:

— Подумаешь, одна неудачная вещь! Он еще такое напишет!..

Он внимательно прислушивался, когда говорили, что кто-то пишет об Испании. Никакой зависти он при этом не испытывал. Напротив, всегда говорил:

— Этот напишет хорошо. Было бы время, я бы подобрал ему кое-что и послал бы. Чтобы помочь товарищу.

— Ты бы поберег это для себя.

— Я писать буду потом, когда все кончится. Забыть я все равно ничего не смогу. И напишу только правду, без всякой выдумки. Во-первых, ничего другого я никогда и не писал. Во-вторых, в Испании пережито столько, что врать нельзя. Написать об Испании по-настоящему — для этого нужен Лев Толстой.

Алеша Эйснер все подглядывал: где же генерал прячет записную книжку? Залка убеждал его:

— Мы с тобой сейчас не писатели, а солдаты. Два оружия сразу — это значит, что ни одно не стреляет.

В Испанию он приехал под именем Пауля Лукача (Лукач — девичья фамилия его матери), никогда не позволял называть себя Залкой и не проговаривался сам. Но как-то сказал мимоходом:

— Скоро выходит книга, которая меня очень интересует.

— Как называется?

Он помолчал, словно припоминая.

— «Добердо».

— Кто автор?

Он лукаво сощурился.

— Очень близкий мне человек. А фамилию я позабыл.

— Не Залка ли случайно?

Он расхохотался, но сейчас же серьезно сказал: