Два императора

Зарницкий простился с лесничим и с неизменным Щетиною и проводником отправился догонять русскую армию. Франц Гутлих снабдил их на дорогу провизией и подарил ему на память пистолет редкой работы.

— А мне, добрейший господин Гутлих, нечем вас отблагодарить: у меня ничего нет! Но по приезде в Петербург моим первым долгом будет прислать вам сувенир, — крепко пожимая руку лесничего, говорил ротмистр, прощаясь.

Провожатый скоро вывел их из леса на большую дорогу, по которой накануне в беспорядке шли русские солдаты, преследуемые неприятелем. Теперь на этой дороге не было никого.

— Идите прямо по этой дороге, и вы непременно догоните свою армию, — посоветовал проводник.

Ротмистр поблагодарил его и быстро зашагал вперёд. Щетина не отставал.

— А как думаешь, Щетина, жив Гарин? — спросил ротмистр у своего денщика.

— Навряд, ваше благородие, уж оченно храбро они сражались: своими глазами видел, как их сиятельство рубил французские головы.

— Да, да, сражался он как герой и пал с честью… Я лишился искреннего приятеля. Пока я жив, буду о нём всегда помнить. Жаль его, Щетина, очень жаль мне его, — грустно сказал ротмистр.

— Как не жалеть: человек молодой и дельный! Михеев, денщик княжеский, сказывал мне, как с князем прощались отец с матерью. Уж оченно больно, говорит, они плакали и убивались, отпуская княжича на войну, особенно сама княгиня.

— А об нас с тобою, Щетина, кто плакал, когда мы на войну отправлялись?

— Никто, ваше благородие!

— И убьют нас — некому будет поплакать, некому вспомянуть о нас!

— Некому, ваше благородие! — печально вторил старик.

— Живы мы — хорошо, а умрём — тужить по нас некому. Вот видишь, и одному быть тоже нехорошо. Правда, Щетина?

— Истинная правда, ваше благородие!

— Ты тоже одинок, Щетина?

— Как перст, ваше благородие!

— И никогда женатым не был?

— Всё было, ваше благородие! Жена была, детки были, да все умерли, все на погосте спят и меня, старого, поджидают.

— Ничего, Щетина, мы ещё с тобою поживём на белом свете, на ратном поле врагов царя и родной земли побьём. Так, что ли? — ударяя по плечу взгрустнувшего денщика, переменил тон ротмистр.

— И правда, ваше благородие, — побьём супостатов!

Оба — и молодой и старый — приободрились и быстрее зашагали по безлюдной дороге. Наконец они догнали задние ряды нашей армии. Теперь они были в безопасности.

Пётр Петрович отправился прямо к командиру полка. Тот знал, как много храбрости выказал ротмистр в последнем сражении, принял его очень ласково и приказал выдать ему лошадь.

— Вы, господин ротмистр, достойны награды… Я сам был свидетелем вашей храбрости и при первой возможности донесу о вас главнокомандующему, — проговорил генерал, пожимая руку Петра Петровича.

— Я не найду слов, как мне вас благодарить, генерал.

— Благодарность тут ни при чём, повторяю, вы вполне заслужили награду.

— Смею спросить у вашего превосходительства, не можете ли вы сообщить мне что-либо о князе Гарине?

— К сожалению, ротмистр, ничего; я только и знаю, что в списке убитых князь Гарин не значится; в числе раненых его тоже не видать. Не взят ли князь в плен?

— О, избави его Бог от этого. По-моему, плен хуже смерти, — со вздохом проговорил ротмистр Зарницкий.

Печальным вернулся он от генерала; неизвестность участи молодого князя Гарина заставила призадуматься Петра Петровича…

Он любил и уважал своего товарища.

Глава XIV

Вернёмся в Каменки. Посмотрим, что здесь произошло в отсутствие князя Сергея.

Князь Владимир Иванович несколько дней после отъезда сына ходил мрачным и задумчивым; княгиня Лидия Михайловна чаще стала запираться в образную и выходила оттуда с заплаканными глазами; княжна Софья тоже молилась за брата.

Вскоре после отъезда брата княжна однажды, в сопровождении своей наперсницы Дуни и лакея, отправилась в лес за грибами. Они долго ходили по лесу, набрали грибов целую корзину и совершенно случайно подошли к мельнице старика Федота.

На мельнице было тихо. Мельника не было дома, и княжну встретила Глаша, измученная тоской и печалью, с не высохшими ещё от слёз глазами. За последнее время Глаша очень переменилась. Она осунулась и похудела: разлука с милым, его грубое признание тяжело отозвались на Глаше. Княжна заметила эту перемену и ласково спросила:

— Что с тобою, Глаша? Здорова ли ты?

— Я здорова. Ничего.

— Ты так переменилась! Тебя просто узнать нельзя — прежде была такая красавица.

— А теперь я подурнела, княжна?

— Не подурнела, а похудела. Скажи, Глаша, что с тобой? Ты знаешь, я так люблю тебя.

— Покорно вас благодарю, княжна.

— Уж не обидел ли тебя отец? — продолжала допрашивать княжна.

— Обидел меня — только не отец, княжна!

— Кто же? Кто обидел? — допытывалась Софья.

— Зачем вам об этом знать, ваше сиятельство? Ведь для вас всё равно.

— Как «всё равно»? Ты меня обижаешь, Глаша!

— Княжна, голубушка, не сердитесь на меня, неразумную, глупую. Пожалейте меня, я стою жалости… — Глаша горько заплакала.

— Успокойся, Глаша, не плачь, пойдём в горницу. Я, кстати, отдохну — я очень устала, — а вы подождите меня здесь, — сказала княжна Дуне и лакею.

Софья села в избе у стола и рядом с собою посадила Глашу.