Два крыла. Русская фэнтези 2007

Не знаю, как губы я сумел разлепить — будто льдом их сковало. А сумел и сказал хрипло:

— Так я ведь убил бы тебя. Убил бы за то первым делом, как ты Бушуя.

Среблян вздрогнул, резко остановился, перестал ерошить волосы. Глянул на меня запавшими глазами быстро и внимательно.

— Смеян тебе рассказал?.. Ну… Нет, сперва б ты не убил. Я бы так тебя поломал, что ты какое-то время мне покорялся бы. А потом — да, убил бы. Да только умер бы я успокоенный, зная, что раз ты меня смог одолеть — то и каждого на Салхане одолеешь. Умер бы, зная, что сделал я все, что мог, чтоб проклятие это снять окаянное… сам не сумел, но хоть вырастил бы того, кто сумеет…

— Проклятие снять? — Я все еще хрипел. — Как?.. Что ты говоришь, кнеж?

— А ты не понял до сих пор? — спросил Среблян — и так спросил, что если бы и не понял я — то теперь все стало бы вовсе ясно.

А ведь и впрямь — все так просто было. Проклятие ведь кто несет? Люди несут. Как уничтожить проклятие? Людей изничтожив. Всех неродов убить — всего и дела. Чтобы некому было больше руду копать, за море ходить, людей неволить и в новых неродов обращать… Снять заразу, выжигая каждую ее пядь, камня на камне не оставляя. Всех убить — Сребляна, жену его Дурман и дочь Ясенку, всю его дружину, всех баб и детей малых, Счастливу мою… а в конце — и самому грудью на меч кинуться. Потому что пока хоть один нерод жив — будет проклятие за него цепляться, дальше идти, будто мор. И еще потому, что как жить, если такое совершишь?

Да только за все века не нашлось человека, у которого на то поднялась бы рука. Ни один из них не тяготился проклятием настолько, чтоб от себя самого навек отказаться. Да и не бывает лютости такой. Разве что ее в человеке нарочно взрастить, как злое, ядовитое семя… болью, мукой и ненавистью взрастить, чтобы не думала уже голова — руки сами делали, потому что не желалось бы сердцу ничего иного…

Вот в кого меня хотел превратить Среблян. А уже и взялся задело, как вдруг передумал…

— Почему ж не сделал ты этого, господин мой Среблян? — спросил я — Горьбога бы по мою душу, да неужто теперь хрипеть буду до конца дней, голоса ровного никогда не возвращу? — Неужто совесть взыграла? Али съел тогда чего?

Исказился Среблян лицом.

— Смейся… имеешь право. А только тогда меня Ясенка отговорила. Нет, не знала она о том, что я замыслил, как знать могла… Но она тогда тоже болела, помнишь? И хоть не так тяжко, как сейчас, а я решил — недолго ей осталось. И она попросила меня, чтобы я тебя отпустил. И так просила… что же я — вовсе зверь, последней просьбы дочери любимой не уважить? А как она поправилась, поздно было слово обратно брать. Отпустил я тебя… крепко злился, что все сорвалось, а что делать было? С досады выставил против тебя Могуту, в душе надеялся, что он тебя зарубит. Не будешь моим, не послужишь мне, так и вовсе помирай… а ты не захотел. Ты выжил. И вот не верь мне теперь, после всего, — а я рад тому был. Рад, что не убил тебя, что душу тебе не успел искалечить, как мне искалечили… Вижу, как смотришь на меня. Правильно смотришь. Трус я, Лют. Трус и сердцем слаб, малодушен. Не хватило мне самому сил поднять меч на родных и близких, на народ свой… так же, как Бушую когда-то не хватило… делает что-то Янь-Горыня с душами нашими, страх в них поселяет, честную смерть отбирает так же, как честную жизнь. А только хитра, бестия, — знает, что слаб человек, как бы ни лютовал, не поднимет меч на родное. На том и попались…

Так говорил, скоро, торопливо — да сам ли помнил, что говорил, в себе ли был мой кнеж? А я слушал его, и сердце билось в горле моем тяжко, мучительно. Так и хотелось крикнуть: неправда твоя! Не знаешь ты, не понимаешь ничего — и Бушуй-изверг, что тебя терзал, и тот, кто был до Бушуя, — все вы не поняли! Есть, есть другой способ! Мне его Янь-Горыня сама в рудниках показала, я видел… Не надо всех убивать. Довольно тех, кого больше всего любишь. Это же проще, кнеж, это легко… легко ведь?.. Кто-нибудь да сумеет.

— Я надеялся, — продолжал Среблян, кривя рот в улыбке, — ты будешь тем, кто снимет проклятие с нас. Думал опосля, когда сломаю тебя, сыном своим при всех назвать, оставить завет — тебя после смерти моей господином над всеми поставить. Аты меня подвел, парень. И уж как подвел! Я как увидел, что ты на руднике отца жениного ударить не смог, — так враз надежда во мне и потухла. До того теплилась еще, а в тот миг потухла. Не сможешь… как я не смог, и никто… а другого пути-то и нет.

«Есть! — кричало во мне. — Есть другой путь! Да только как сказать тебе о нем… Как сказать: убей, мол, Дурман и Ясен-ку — освободишься. Скинешь бремя, сможешь уйти, забыть все… а забудешь ли?»