Два лебедя

Я помнил Терек иным. Широким, грозным и полноводным, каким он становился во время весенних паводков и осенних разливов. Теперь он укрощен, став послушным, скромным, немым. Бетонный мост, перекинутый через Терек, кажется излишним произведением архитектуры. Он высокий, широкий и длинный. Но даже до его значительной высоты доносится зловоние умерщвленного исполина, воспетого и забытого.

Солнце не греет, а обжигает. Под мостом высохшее русло реки. Сквозь камни уже пробивается колючая неприхотливая трава. Лишь в самом конце моста несется узкий зловонный поток. Эти последние метры я стараюсь пройти быстрее, перепрыгивая через лужи.

Я задержался ненадолго у старой мельницы. От нее остались одни развалины. А в памяти иное: вращающиеся жернова, и вода, стремительно бегущая по узкому желобу на лопасти колеса. А внутри мельницы мужчина в белом переднике, и мука, бегущая тонкой струйкой в огромный мешок. Все это навеки запечатлелось в моей цепкой памяти и в памяти осетин, живущих в Ногире. И необходимо воплотить память живущих стариков в искрометном слове. Жажда знания привела меня ко второму дому.

Здесь все иначе. Железная высокая дверь открыта для всех. Вещи не знают своих постоянных мест. Они, словно сами перемещаются по ночам и разговаривают друг с другом. Я вошел во двор. Передо мной стоят Заира и дядя Татаркан. Они радушны, просты и сосредоточены. Глядят на меня с изумлением, пробегая мысленно отрезок времени со стремительностью горной реки.

– Виктор! – первой вскрикивает от радости Заира, жена дяди Татаркана, и крепко обнимает меня. После чего я попадаю в медвежьи объятия дяди. Их радость так естественна, что пробуждается весь дом, его стены, стропила и черепица. А вслед за этим все живое выбегает из дверей дома и бисером рассыпается под ногами. Это крохотные дети моего брата, Таймураза: Бисо, Казик и Карина.

Таймураза я помнил мальчишкой – длинноногим, неуклюжим, худым. Теперь он – мужчина с широкой волосатой грудью и цепкими мускулистыми руками. У него великолепная жена, Валечка.

Главный дом – здесь, в Ногире. Отсюда вышли многие славные сыны нашего рода.

Поэтому мне тоже хочется не ударить перед ними в грязь лицом. Этот дом укрепил мои родовые корни и сделал меня еще сильнее и талантливее. Я был благодарен Валерию Фриеву за то, что он настоятельно советовал мне съездить в Осетию. Да, Осетия дала мне то, чего я бы не смог добиться годами работы над собой. Я более не чувствовал в себе прежней усталости. Легкость и вдохновение переполняли меня.

В полдень Борик приезжает за мной на «шестерке» и везет меня в Гизель. Там находится третий дом, который я помнил с детства. Мальчишкой я ходил туда пешком. Дорога тогда проходила среди полей, засеянных кукурузой и подсолнечником.

Теперь дорогу заасфальтировали и выпрямили. Кукурузу больше не сажают, да и спелые подсолнухи не качают своими золотистыми головками на ветру.

В третьем доме нас уже ждут. На столах стоят серебряные подносы. На них положено по три пирога. Рядом стоят запотевшие графины с аракой, прозрачной, как слеза.

Тетя Сима почти не изменилась. Она обнимает и целует меня. В этом доме я часто бывал мальчишкой и рос вместе с ее сыновьями. Нас роднило и сближало это счастливое детство. Мои братья, Махар, Таймураз и Руслан крепки, как на подбор. Они целуют и обнимают меня.

За столом тетя Сима сказала очень теплые слова о моем покойном отце. Я поблагодарил ее за тост и произнес тост о покойном дяде Солтане, которого очень любил и которого можно было смело назвать просветителем Северной Осетии, потому что он нес знание и свет в сердца детей, которым преподавал осетинский язык и литературу на протяжении сорока с лишним лет.

Третий дом подарил мне прозрение. Вечером мой брат Таймураз привез меня в Ногир.

Ночь прошла в раздумьях, переживаниях и молитвах. Веки тяжелеют незаметно. Так же незаметно подкрадывается сон, и я словно проваливаюсь в глубокую пропасть и засыпаю. Мой сон крепок и сладок.

Я прожил в Ногире двадцать дней. Мне необходимо было закончить рукопись. Писалось легко и с вдохновением. Многие страницы рукописи я переделал заново. Теперь я был готов к новой встрече с Валерием Фриевым. Мне было что ему показать. Это была первая художественная книга о Матрице. Она была далеко не совершенна. Но для меня, начинающего писателя, издание книги имело огромное значение. Я назвал ее «Расчлененная на паперти».

Как трудно мне было писать о Матрице. Еще не был освоен научный язык ее. Никто на земле не знал, что люди общаются между собой с помощью некой Матрицы. Все познание в этом фундаментальном вопросе ограничилось нашей артикуляцией. Для меня такой примитивизм не выдерживал критики.