Два лика Рильке

В Ронде горечь его печали лишь возросла: «Я Вам скажу, княгиня (нет, нет, Вы должны мне поверить), что мне нужно измениться, основательно, в корне, иначе все чудеса мира напрасны. Ведь только здесь я увидел, как много мною потрачено безрассудно, абсолютно зря, нечто похожее испытывала святая Анжела: Quand tous les sages du monde, – говорит она, – et tous les Saints du paradis m`accableraient de leurs consolations et de leurs promesses, et Dieu lui-meme de ses dons, s`il ne me chageait pas moi-même, s`il ne commençait au fond de moi une nouvelle opération, au lieu de me faire du bien, les sages, les Saints et Dieu exaspéraient au-delà de toute expression, mon désespoir, ma fureur, ma tristesse, ma douleur et mon aveuglement…[55] Ах, я не вполне далек от того, чтобы ожидать «nouvelle opération»[56] от человеческого вмешательства, и все же к чему оно, раз моя судьба, похоже – идти мимо человеческого к чрезвычайному, идти к краю земли, как на днях в Кордове, где некрасиво-жутковатая маленькая собачка, сука, на самых сносях, подошла ко мне. То был ничем не примечательный зверь и, вероятно, был он полон случайными детенышами, о которых не сумеет позаботиться, но сучка подошла, поскольку мы были совершенно одни, подошла, как ни трудно ей это было и, подняв ставшие большими от забот и искренности глаза, стала искать мой взгляд, – и в ее взгляде настоящим, правдивым было всё, что идет поверх одиночки, я не знаю куда, в будущее или в непостижимое; растворение было таким, что она получила кусочек сахара от моего кофейного запаса, но это так, между прочим, о – совсем между прочим, ведь мы до известной степени служили с ней мессу, действие которой не имело ничего общего с подаянием и приемом, однако ее смысл и серьезность и наше взаимопонимание были безграничны. Такое может случаться лишь на земле, во всяком случае это такое благо – кротко пережить здесь такое, пусть даже неуверенно, пусть даже виновато, пусть даже совсем не героически, – чтобы в конце чудесным образом оказаться готовым к божественным отношениям».

Эти последние строчки вздымаются словно светящаяся радуга после мрачного грозового дня: покорная преданность и надежда – неописуемая Sursum corda[57] поэта…

VIII

В конце февраля пришло письмо из Парижа. Рильке внезапно уехал из Ронды, на несколько дней остановившись в Мадриде. А потом он снова оказался в хорошо знакомом окружении, почувствовав, что оно всецело им завладело, и был этим весьма подавлен, разочарованный в своих ожиданиях. Он вынужден был признаться себе, что все эти три огромных события, мощно потрясшие его сердце: Дуино, Венеция и Толедо, – прошли мимо «как какой-нибудь антракт, как фрагмент глубокого сна под открытым небом».

Я пыталась как могла ободрить и поднять его дух и написала, что считаю его счастливейшим из людей: «Вы – большой, очень большой поэт, Serafico, и прекрасно это знаете. Вы влюбленный (не возражайте!), Вы влюбленный и притом влюбленный всегда (в кого, как и где – безразлично). У Вас есть маленькое ателье в Париже – и вот март, настоящая волшебная весна стучится в Вашу дверь. Позвольте же ей войти, Serafico, немедленно окликните ее!»

Жизнь в Париже дала ему новые силы, которые он приписывал влиянию самого города. И от жизни, этим городом излучаемой, оживало все, даже боль, нужда, ужас, всё пускало ростки на этой плодородной почве, цвело и росло неустанно, да – каждый камень его мостовых казался более задушевно близким, чем самая мягкая подушка где-нибудь в другом месте; да, камень, но можно было предположить и поверить, что происходит он от того самого камня, который Иаков клал себе под голову.

Он много писал мне о Марте, которую здесь снова разыскал, о их первом свидании, о трогательной радости юной девушки. Рассказывал о ее странном жилище, об их совместных спонтанных странствиях по Парижу, о своем беспокойстве за ее будущее. «И ведь я не могу ничего посоветовать, ведь я ни познавший, ни любящий, благодаря которым только и рождается вдохновение в сердце. Абсолютно нищим стою я перед этим богатым маленьким существом, возле которого… не столь обремененная горестями натура могла бы испытывать безграничное восхищение и творить».

Но я-то знала, что путь Рильке вел совсем в иное место, я знала, что он мог мимоходом к чему-то привязаться – нежно, восхищенно, мечтательно, – но лишь до тех пор, пока другая сила не завладела им; ибо ревнивый Бог не делится ни с кем!