Два Обещания

— Эй, ты помнишь, как я сюда попал? Кстати, кто ты? Покажись! — обратился Николас к запугивающему голосу, но вскоре понял, что разговаривает сам с собой. Кроме него в этой тьме никого не было. Он вгляделся сквозь стену мрака. Глаза постепенно привыкали к темноте. Вороному депосу все еще мерещились злобные твари, копошащиеся где-то по углам. Их силуэты, сплетенные из морока, теперь казались нелепой проекцией, а потом и вовсе исчезли. Туман в голове постепенно рассеивался, так же чувствует себя депос, избавленный от действия тяжелых наркотиков. “Вспоминай, ты должен!” — обратился он сам к себе и закусил нижнюю губу в надежде, что боль вернет ему еще больше рассудка. “Золотая осень, наказание, Яма, золотая осень, наказание,” — повторял он, точно слова привязавшейся песни. Николас не мог объяснить их смысл, но проговаривал вслух в надежде, что так ему удастся отыскать между ними связь: “Яма, золотая осень, охристо-желтая, такого же цвета, как и соловая масть — атрибут благородных депосов. Напарник! Я ударил его. И оказался в Яме, Бэнко говорил, что здесь запирают всех провинившихся. Бэнко был со мной, когда я стоял напротив этой двери. До того он рассказал мне про свою сестренку. Когда это было? Три дня назад”.

Какой бы удручающей ни казалась ситуация, Николас испытал радость от того, что ему удалось хоть что-то вспомнить. В тот день он лежал на кровати, пытаясь читать книгу, а Бэнко мастерил свои вертолеты и пролил клей, стал рассказывать, как оказался в клинике. А сегодня последнее, что Николас видел до того, как попал сюда, а его мозги сами стали походить на клей, была роща, опоясывающая клинику, и осень — цвета охры, такая же яркая, как соловая масть. Сегодня он видел напарника. (Это было сегодня?) На дворе стоял ясный день, они гуляли с Расселом Лэйоном по парку.

Николас смутно вспомнил, откуда взялась боль в запястье, звук хрустнувшей челюсти, укол, после которого весь мир погрузился в туман, а в голове перестали появляться мысли. Они возвращались к нему сейчас, одна за другой, как бусины, нанизанные на нить, выстраиваясь по порядку: первое — кипяток, пролитый на чужие колени, второе — сеанс у Нила, третье — встреча с напарником.

Сколько Николас ждал Рассела после разговора по рации? Четыре, пять дней? Их было сложно отличить один от другого. Заевшей пластинкой кадры мелькали перед его глазами: подъем в семь утра, завтрак, сеанс у Нила, прогулка, игра в карты или телевизор, по которому показывают только детские передачи, ведь другие нервируют стариков. Радио той же громкости, гоняющее мелодии по кругу. А потом сон, сотканный из воспоминаний, ведь больше негде укрыться, кроме как в своем прошлом. События: настольные игры, болтовня с Бэнко, мытье полов, унылый “кинотеатр” на звукотерапии. И главное — Ероман, мелькающий на пути подобно падающей звезде, успевая исчезнуть прежде, чем Николас сумел бы хоть что-то предпринять.

Персонал сделал все возможное, чтобы пациенты позабыли о существовании Еромана. С того случая на арт-терапии он больше не посещал групповых занятий. Его редкие прогулки ограничивались пространством коридоров, когда остальные проводили время на улице. Лишь иногда, задержавшись в столовой, можно было увидеть его в сопровождении бугаев-санитаров. Ероман выглядел больным и уставшим: глаза окаймляли темные круги, на фоне халата рельефом выступали ребра. Он шел, неуклюже раскачиваясь при каждом шаге. Под следовавшую за ним ругань его усаживали за стол, ставили перед ним тарелку с собранными объедками, и так он сидел, прижав уши и не поднимая глаз. Санитар Крис, его субботний надзиратель, вылил на Еромана кипяток. Голем сделал вид, будто заболтался с медсестрой и по чистой случайности опрокинул стакан. Но Николас заметил иную картину, это подтвердила бы камера, установленная под потолком. Санитары осыпали подскочившего на стуле Еромана бранью и гоготом, а потом подхватили его под локти и провели по коридору, зазывая пациентов: “Посмотрите, господа, кто у нас здесь! Настоящее животное, даже гадит под себя!” Психи, среди которых были те, кто знал не понаслышке, что такое гадить под себя, робко посмеивались. Робко — потому что их приучили притворяться, будто Еромана не существует.

На его груди, под ключицами, когда халат был затянут не слишком туго, даже издали виднелись ссадины. Николас не сомневался: их было множество под одеждой. Санитары специально не трогали его руки и лицо. Должно быть, так продолжалось с первых дней, как он попал в клинику. Теперь Ероман косился на мир затравленным взглядом. Но это было единственным, что вселяло надежду. Рыжего пациента еще не поглотила апатия. Но с каждым новым днем у Еромана оставалось все меньше шансов вернуться к нормальной жизни.

“Держись! — как часто Николасу хотел закричать из другого конца коридора. — Я здесь для того, чтобы вытащить тебя отсюда. Но все, что я могу сейчас…”

* * *