Два образа веры

Ответ на это дает само учение. Одна из Упанишад повествует о том, как царь богов Индра пришел к владыке творений Праджапати, чтобы спросить у него, как найти и познать самость. В течение ста лет он был у него учеником, и дважды за это время учитель отсылал его, давая ответ, который не удовлетворял Индру, пока наконец Праджапати не сказал ему так: "Когда некто, пребывая в состоянии покоя, погружен в глубокий сон без сновидений, — это самость, это бессмертное, это неуничтожимое, это всесущее". Индра ушел, но вскоре им овладело сомнение; он вернулся и спросил Праджапати: "Пребывающий в таком состоянии, о Возвышенный, не знает о своей самости: "Это я", и не знает: "Это суть другие существа". Он подвержен уничтожению. Я не вижу здесь никакого блага". — "Именно так, господин", — ответил Праджапати[76].

Поскольку это учение заключает в себе высказывание об истинном бытии, то — коль скоро содержащаяся в учении истина недоступна нам в этой жизни — оно не имеет ничего общего с Одним — с проживаемой действительностью; поэтому оно должно низвести действительность до мира иллюзии. И поскольку в этом учении содержится руководство к погружению в истинное бытие, то оно ведет не в проживаемую действительность, но приводит к "уничтожению", туда, где не правит сознание, откуда не выведет память, и человек, имеющий опыт погружения и вышедший из него, может исповедовать пограничное слово недвойственности, но он не вправе провозглашать ее в качестве единства.

Мы же хотим свято блюсти священное благо нашей действительности, дарованной нам в этой жизни, и, быть может, только в этой одной, которая к истине ближе всего.

В проживаемой действительности нет никакого единства бытия. Действительность существует только в действии, ее сила и глубина — в силе и глубине действия. Также и "внутренняя" действительность есть лишь тогда, когда есть взаимодействие. Сильнейшая и глубочайшая действительность есть там, где все входит в действие, весь человек целиком, без остатка, и всемогущий Бог — сплавленное воедино Я и безграничное Ты.

Сплавленное воедино Я, ибо в проживаемой действительности есть (я уже говорил об этом) установившееся единство души, сосредоточение сил в едином центре, решающее для человека мгновение. Но это не отказ от действительной личности, как при погружении. Погружение хочет сохранить только "чистое", подлинное, долговечное, а все остальное — отбросить; сосредоточение же не считает инстинктивное слишком нечистым, чувственное — слишком периферийным, эмоциональное — слишком мимолетным: все должно быть включено и подчинено. Сосредоточение хочет не отвлеченной самости, но цельного человека, без всяких сокращений. Оно предполагает действительность, и оно есть действительность.

Доктрина погружения предписывает и обещает углубление в Единое Мыслящее, "которым мыслится этот мир", в чистый субъект. Но в проживаемой действительности нет никакого мыслящего без мыслимого, скорее мыслящее здесь не в меньшей степени зависит от мыслимого, чем оно от него. Субъект, который освобождается от объекта, упраздняет себя как действительный. Мыслящий субъект сам по себе имеется в мышлении, как его продукт и предмет, как пограничное понятие, не связанное ни с каким представлением; затем, в предвосхищающей обусловленности смертью, вместо которой может подразумеваться ее подобие, — почти столь же непроницаемый глубокий сон; и, наконец, он имеется в высказывании, которое содержится в учении: о подобном глубокому сну состоянии погружения, в котором, в соответствии с его сущностью, нет сознания и памяти. Это суть непревзойденные вершины речи Оно. Нельзя не уважать возвышенную силу их отречения, и, взирая на них с должным почтением, следует признать их как то, что может быть испытано в переживании, но не как то, чем должно жить.