Два образа веры

Основное движение в диалоге — обращение. Это как будто нечто повседневное и незначительное; глядя на кого-нибудь, говоря с кем-нибудь, мы обращаемся, поворачиваемся к нему, естественно, физически, но по мере необходимости и душевно, уделяя ему внимание. Но что же из всего этого есть сущностное действие, что сделано с сущностью? То, следовательно, что из необозримости наличного выступает, одна эта личность и становится настоящим и тогда мир в нашем восприятии — уже не безразличное многообразие точек, одной из которых мы на мгновение уделяем внимание, а бесконечный напор волн на узкую, ясно очерченную, прочную плотину — этот напор бесконечен, но она сдерживает натиск волн и тем самым если и не охватывает их со всех сторон, то заставляет их ощутить некий предел, принять некий образ и освободиться от своего безразличия! И все-таки ни одно из ежеминутных соприкосновений нельзя считать недостойным быть воспринятым нашим существом настолько, насколько это возможно, — ведь нет человека, совершенно лишенного силы выражения, и наше обращение к нему вызовет пусть даже самый незаметный, быстро замирающий ответ пребывающей в самой глубине и все-таки существующей способности взглянуть, прислушаться. Представление современного человека, будто обращение сентиментально и не соответствует характеру сегодняшней жизни, — гротескное заблуждение, так же как утверждение, будто в суете нашей жизни обращение неосуществимо, есть лишь замаскированное признание в слабости своей инициативы перед лицом времени; современный человек позволяет своему времени диктовать ему, что возможно и допустимо, вместо того чтобы в качестве уверенного партнера прийти к соглашению по вопросу о том, что совместимо с условиями любого времени, а именно какое пространство и какую форму оно готово предоставить сотворенному существованию.

Основное монологическое движение есть не отклонение как противоположность обращения, а поворот назад.

Когда я в одиннадцатилетнем возрасте проводил лето в имении дедушки и бабушки, я часто прокрадывался, как только мне удавалось сделать это незаметно, в конюшню, чтобы погладить моего любимца, большого серого "в яблоках" коня. Это было для меня не поверхностным удовольствием, а большим, приятным и глубоко волнующим событием. Если теперь, исходя из сохранившегося ощущения в моей руке, дать ему толкование, то я должен сказать: лаская это животное, я испытывал Иное, огромную инакость Другого, которая, однако, не оставалась чужой, как близость быка или барана, а позволяла мне подойти к ней, коснуться ее. Когда же я гладил мощную, иногда удивительно гладкую, а иногда столь же удивительно взъерошенную гриву и ощущал в прикосновении моей руки живую жизнь, мне казалось, что с моей кожей граничит элемент самой жизненности, нечто, что было не я, совсем не я, совсем не привычное я, а ощутимо Другое, не просто нечто другое, а действительно само Другое; и оно все-таки допускало меня к себе, доверялось мне, просто общалось со мной, как Ты и Ты. Конь, еще до того как я начинал сыпать овес в ясли, мягко поднимал массивную голову, уши которой двигались, тихо фыркал, наподобие того, как заговорщик подает другому заговорщику лишь ему понятный сигнал, и я получал подтверждение своему чувству. Но однажды — не знаю, что пришло в голову мальчику, во всяком случае это было ребячеством — я, гладя коня, подумал о том, какое удовольствие мне это доставляет, и внезапно ощутил свою руку. Игра продолжалась как обычно, но что-то изменилось, было уже не то. И когда я на следующий день, обильно задав корма, погладил моему другу шею, он не поднял голову. Уже через несколько лет, вспоминая это происшествие, я больше не думал, что животное заметило мою измену, но тогда я ощутил это как приговор.

Поворот назад есть нечто другое, чем эгоизм или "эготизм". Он состоит не в том, что человек занимается собой, созерцает себя, ощупывает себя, наслаждается собой, почитает себя, оплакивает себя, — все это может добавляться, как и в обращение, совершенствуя его, может добавляться, что мы представляем себе другого в его особом существовании, охватываем его, так что в общей с ним ситуации узнаем о ней и с его стороны, но поворот назад состоит не в этом. О нем я говорю, когда человек отказывается заняться другой личностью в ее особенности, не вписываемой в круг его собственной личности, в особенности, субстанционально касающейся его души и волнующей ее, но ни в чем не имманентной ей, и видит в другом лишь собственное переживание, лишь нечто свое. Тогда диалог превращается в видимость, таинственное общение между миром одного и миром другого лишь разыгрывается и в отторжении рядом живущего действительного сущность всего действительного начинает разрушаться.

Бессловесная глубина