Два памфлета

Кроме него я не вспомню ни одного талантливого человека, который своим голосом, пером или мечом не был бы участником этих событий. В такое время, и правда, ни один достойный человек не мог остаться нейтральным. Во Франции изначально произошло два великих переворота: свержение правления церкви и государства и создание республики на базе атеизма. Их главным двигателем был Якобинский клуб, отщепенцы которого на тех же принципах создали другое недолгое учреждение, именуемое Клубом восьмидесяти девяти[9], которым в основном руководили выходцы из королевского двора, в свою очередь виновные не только в общих с якобинцами преступлениях, но и в том, что предали своего благодетеля и господина. Осколки этой партии, которые мы имели возможность наблюдать, сохраняют те же принципы, цели и средства. Единственное расхождение в их рядах касается власти: в борьбе за нее они походят на прибой – одна волна сменяют другую, более сильная партия одолевает более слабую. Так Лафайет на какое-то время оказался сильнее герцога Орлеанского, а потом герцог Орлеанский одолел Лафайета. Бриссо победил герцога Орлеанского. Барер, Робеспьер и иже с ними одолели их обоих, затем обезглавив. Те, кто не были роялистами, так или иначе участвовали в этих событиях. И если уж определять степень вовлеченности, то максимум ее должны получить зачинатели. Создатели, изобретатели и придумщики того ужасного плана кажутся мне наименее заслуживающими нашего доверия или уважения. Мне довелось видеть тех, кого изначальные повстанцы считали лучшими своими представителями, и я хорошо осведомился об остальных. И могу со всей уверенностью заявить, что зло, порожденное их проектами, не вызывает у них – ни у кого из них – даже малейшего признака раскаяния. Конечно же, их одолевают разочарование и досада, но никак не раскаяние. Они же атеисты. Это отвратное неверие, которое нередко переходит в фанатизм, заставляет их исключить из числа государственных принципов жизненно важный принцип физического, морального и политического мира, пустое место которого они заполняют мириадами абсурдных измышлений и уловок. Неспособные к здравому спокойствию, достойным деяниям или разумному мышлению – сидя заграницей, куда (погубив все) они бегут вместе с невинными жертвами их же безумия – в это самое время они производят коричневую субстанцию воображаемых государственных устройств, словно и не уничтожили только что своими нечестивыми дурацкими капризами величайшее государство на свете.

Впрочем, именно такие или подобные таким – виновным, но не раскаявшимся, презирающим других и самих себя – люди утверждают, что мы должны вести переговоры с якобинцами, которые, как им видится, способны прислушаться к голосу разума. По-моему, они льстят себе, если думают, будто одинаковые привычки, сформированные совместными измышлениями, близостью характера и согласованностью основных принципов, в состоянии помочь им договориться и склонить тех к хотя бы частичному признанию монархии. Думать так – значит абсолютно не понимать человеческой природы. Парочка отколовшихся от якобинцев еретиков вряд ли могут стать друг другу надежными союзниками. Совместное предательство – плохое основание для взаимного доверия. Недавние разногласия – самые острые, а удары, полученные или нанесенные союзниками, труднее всего сглаживаются. Народ Франции во всех своих ипостасях в тысячу раз скорее послушает принца Конде или архиепископа Экс-ан-Прованса, или епископа Сен-Поля, или монсеньора де Калазе, нежели Лафайета, Дюмурье или виконта де Ноай или епископа Отена, или Некера, или его последователя Лалли-Толендаля. К первым он не испытывает никакой враждебности, кроме той, что вызвана разницей в политических взглядах. Вторых же он считает предателями.