Два пера горной индейки

— Около бассейна, — хмуро ответил Борис.

Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя — некуда.

Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.

— Ну чего ты орешь, дура? — сказал я, не выходя из траншеи.

От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.

Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.

— Людка, перестань! — визгливо крикнул Борис.

Бесполезно.

Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи — дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога — это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.

— Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!

— Что случилось? — это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.

— Ничего, — буркнул Борис.

— Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, — сказал я.

— Людка, перестань... — проныл Борис.

— Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!

Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.

— Чего тебе?

Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:

— Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...

— Знаю, — сказал я. — Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.

А он шептал:

— Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. — И в черных его коровьих глазах появились слезы.

Гриша урод. У него нормальных размеров туловище и курчавая голова, но очень короткие руки и ноги. От перебрасывания угля в котельной, от постоянной работы лопатой тело Гриши стало сплошным комком мышц. Может быть, встречался вам «Портрет шута Себастьяно Моро» Веласкеса? Раз глянешь на эту картину, и уже не забыть. Вот Гриша — вылитый Себастьяно Моро. Но он об этом не знает.

Люди у нас меняются быстро. Они приезжают в наш лагерь для того, чтобы покататься на горных лыжах, всего на две недели. Не успеешь привыкнуть к ним, узнать их, как видишь уже другие лица. Правда, в общей массе все они схожи. Те же песни взахлеб и та же радость и лицах, которую вместе с загаром накладывают горы, снег, солнце. Когда они впервые видят Гришу, на их лицах появляется боль и страх. Иногда даже отвращение. А уезжая, они всегда бегут в котельную попрощаться с ним, пожать руку Грише, сказать на прощание что-нибудь веселое и посмеяться с ним вместе без опасения, что Гриша неправильно их поймет. Вместе со всеми как ни чем не бывало играет он в волейбол на утоптанной в снегу площадке, в свободное время катается на своих маленьких лыжах, загорает на крылечке рядом с другими, обнажив свое уродливое, но сильное тело, на вечере поет и танцует. В первый раз трудно смотреть на него, когда он пляшет лезгинку, то часто перебирая своими коротенькими ножками, то задирая их вверх и отплясывая на руках, на больших ладонях. Второй раз уже ничего, а на третий смотришь на него с восхищением, невольно поддаешься его заразительному жизнелюбию, искрометному веселью и забываешь о его уродстве, или скорее, оно перестает тебя раздражать.

— Она несчастная, несчастная она, она несчастная...

Я вошел в снег и взял Люду под руку.

— Уйди! Иди ты к... Отстаньте от меня! Ы-ы-ы-ы! Сгорите все огнем!

— Боря, бери ее под другую руку, — сказал я. — Вытащим сперва на тропу.

— Уйдите вы, подлюги! Оставьте меня! Ну, оставьте же меня в покое! Какого... вам надо? Уйди! Уйди! — это уже Борису, взявшему ее под руку.

— Тащи! — сказал я.

Мы вытащили ее из снега в траншею. Она упиралась и все пыталась оттолкнуть нас. На тропе поволокли под руки лицом вверх, ноги тащились по снегу.

— Нога! Нога! Что вы делаете, сволочи?!

— Ребята, осторожнее! — взмолился Гриша.

— Ни черта не будет с ее ногой, — сказал я. — За водкой она может бегать, а тут нога...