Два пера горной индейки

«Я спокоен, я совершенно спокоен, — твердил про себя доктор. — Музыка мне не мешает, не раздражает. Я ее просто не слышу. Девушки очень милые. Как наивно и смешно размалевали они себе лица». Но это не помогало. Проклятый рок колотил по нервам изощрениями ударника, завыванием то ли саксофона, то ли еще какого-то неведомого Владимиру Савельевичу инструмента. Особенно невыносимы были голоса «певцов». Ему хотелось встать, обернуться к девушкам и спросить их: «Девочки, разве мама не говорила вам, что в публичном месте неприлично щелкать семечки и включать магнитофоны?» Но нетрудно предвидеть пренебрежительное фырканье девиц, выражение презрения на их раскрашенных лицах и раздавшиеся голоса: «Пусть играют! Молодежь... Имеют право!» Тем более что к девушкам в конец автобуса только что прошел единственный в «Икарусе» молодой человек, напарник шофера.

Когда автобус останавливался в каком-нибудь небольшом городке, женщины устремлялись за покупками и не возвращались до тех пор, пока не обегут все магазины — промтоварные, хозяйственные, магазины сувениров и даже мебельные. Они приносили в автобус брошки, мясорубки, кастрюли, пластмассовую посуду и даже гвозди. Сгрудившись вокруг сумок, горячо обсуждали их достоинства и цены. Стоило одной из них купить чайник, как другие тотчас отправлялись за такими чайниками. Сев уже по своим местам, они долго еще обменивались соображениями по поводу магазинов и покупок, для чего во время движения «Икаруса» пассажиркам приходилось кричать. Если не считать шоферов и самого Романова, мужчин в автобусе было всего двое.

Доктору нравились маленькие русские городки с тихими улочками из старинных деревянных домов, с речушками, полными желтых кувшинок, и с обезглавленными церквами. Улицы этих городков везде назывались одинаково — Урицкого, Володарского, Ярославского, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и еще одного Либкнехта, Сакко и Ванцетти... Всюду встречались имена Ярославского, Штемберга, Луначарского, Свердлова. Когда он пробовал представить себя жителем такого тихого городка, эти названия казались вязкой трясиной.

Кое-где старые дома с резными наличниками растаскивали бульдозеры. Таких домов было жаль Владимиру Савельевичу, ибо на смену им приходили серые безликие коробки однотипных поселков. «Что делать?.. — думалось доктору. — Не могут же они стоять вечно. Все на земле меняется. Люди не хотят жить без водопровода, без центрального отопления и других удобств. Это для них важнее стало, чем собственное лицо». И ему приятно было услышать от экскурсовода, что в центре Вологды решено оставить несколько кварталов деревянных домов, реставрировать их или даже заново построить для того, чтобы сохранить историческую застройку города.

В осенней туманной дымке проплывали мимо пожелтевшие березы и темные ели. Когда они отступали от дороги, открывался вид на поля, луга или болота, выделявшиеся более сочной зеленью. Лес у дороги проходил мимо быстро, а поля с деревеньками чем дальше отстояли от дороги, тем дольше не уходили назад, в пройденное, прожитое.

— Этим своим стихотворением, — говорила в микрофон экскурсовод, — Пушкин давал понять царю, что царь должен пойти на примирение с декабристами и простить их, а не наказывать. Но царь был жесток и коварен, он говорил одно, а делал другое. Николай предложил Пушкину быть его цензором как будто из любви к поэту, а на самом деле он ненавидел Пушкина и готовил ему исподтишка гибель...

— О боже!.. — вздохнула сидящая рядом с Романовым дама.

— Да уж... Такого, наверное, и в школе не услышишь теперь, — поддакнул ей доктор.

— К сожалению, говорят. В школе еще и не такое говорят, — ответила соседка.

На вид ей можно было дать около тридцати, и выглядела она весьма мило. Владимир Савельевич был постарше ее лет на десять. Лицо у нее почти без косметики, прямые до плеч светлые волосы, вздернутые брови, широко распахнутые голубые глаза. Одета в неяркий спортивный костюм. До этого момента они молчали, она читала, несмотря на тряску, «Новый мир», а он боролся с раздражением, вызванным «железным роком».

— Читаете «Капитана Дикштейна»? — поддержал разговор Романов. Он еще раньше покосился на журнал.

— Да. А вы читали?

— Конечно.

— И как вам?

— Удивительная вещь! — оживился доктор. — Мне кажется, она поднимается до уровня наших лучших современных писателей. Да куда там! Может быть, до уровня Платонова или Булгакова. Какой язык иносказания! Он говорит, а понимается сказанное в зависимости от того, как вы относитесь к миру и описываемым событиям. И еще мне по душе его сарказм. Здорово, здорово!

— Да, да, да... я тоже это очень хорошо чувствую.

Соседку звали Мариной Сергеевной, она оказалась химиком, работала в одном из НИИ их министерства и в Святые горы ехала впервые. Очень скоро они почувствовали себя единомышленниками, и Владимир Савельевич перестал слышать рок-музыку.