Два пера горной индейки

Народу в парикмахерской было много, а ожидание мучительно — все в безмолвии рассматривали меня словно зебру или носорога. На стене под толстым стеклом висит изречение, написанное золотыми буквами: «Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость и культура». Последнее слово к изречению Сервантеса добавлено, видимо, парикмахерским начальством. И никто не смеется. Подходит моя очередь. Сажусь в кресло к женщине средних лет в несвежем халате.

— Как стричь? — спрашивает она, заглядывая в парикмахерские кулисы. Там ее явно что-то не устраивает.

— Снимите, пожалуйста, с висков и сзади, только не очень высоко, — объясняю я.

— Под польку, — изрекает парикмахер и берется за ножницы.

Я представляю себе короткую футбольную прическу, которая никак не вяжется с бородой.

— А нельзя, как я прошу?

— У нас есть прейскурант. Вот, пожалуйста. — На ее лице изображается мука, как будто она имеет дело с надоевшим шизофреником. — Мы стрижем под польку, молодежную... Можно сделать скобку. Цены указаны. Смотрите и говорите, как вас стричь. Вы у нас не один, люди ждут.

— Дело в том, — продолжаю я мирно, — что мне хочется, чтобы сзади затылок у меня был не голый, а спереди волосы не длинные.

— Он опять свое! — вспыхивает мастер. — Я вам русским языком говорю, стригитесь как полагается, а не хотите, так нечего голову морочить людям.

Тут я допустил оплошность:

— Вот вы говорите, что у вас четыре стрижки по прейскуранту. А у нас в стране более двухсот миллионов жителей. Половина из них мужчины. У каждого из них своя голова, одна голова, свои волосы, свои привычки — в общем, своя индивидуальность. Ведь нельзя же из них сделать двадцать пять миллионов под бокс, двадцать пять — молодежную, двадцать пять — под польку и двадцать пять под скобку! Мне кажется, что любой может стричься, как он хочет. При чем тут ваш прейскурант?

Вероятно, я говорю не совсем хладнокровно. Парикмахер бросает ножницы на стол:

— Гражданин, я вас не оскорбляла!

Я смотрю на нее, ничего не понимая, потом говорю:

— Да, конечно, вы меня не оскорбляли. Стригите под польку.

И замолкаю. Несколько минут ножницы и машинка работают в абсолютной тишине. Волосы мои печально падают на пол. «Скорее бы конец», — думаю я. Но соседний мастер фыркает и, оставив своего клиента в мыле, поворачивается ко мне:

— Вы думаете, гражданин, что мы хуже вас знаем, что такое полька?

— Нет, я этого не думаю.

— А что же вы беретесь учить мастеров?

И пошло... Каждый старается сделать мне внушение, и все они сводятся к одной-единственной убогой мыслишке: «Если вы бороду отпустили, то не думайте, что стали от этого умнее других». Я молчал и не мог дождаться, когда наконец все это кончится. Мне уже было все равно, как меня стригут, лишь бы скорее уйти оттуда.

В городе был какой-то карнавал или фестиваль. Время от времени навстречу попадались ряженые — то в киргизских национальных костюмах, то безвкусно одетые женщины в длинных платьях вроде вечерних, то шапка звездочета. Всюду бумажные цветы, гирлянды, толпа... Народ у кинотеатра движется на площади по кругу. Особенно недоступный вид у взявшихся под руки девушек. Я долго стою, смотрю и не могу понять: зачем они здесь ходят по кругу целый вечер, как дрессированные лошади на манеже?! Почему они вместо этого не читают хороших книг, не смотрят на звезды, на горы, не говорят об интересных и красивых вещах, не думают о смысле вот этой карусели, наконец? Почему они ходят по кругу? Может быть, они знают что-то, что мне недоступно, у них есть какая-то своя истина? Во всяком случае, они уверены, что так надо.

В кругу толпы наигрывает гармонь и неуклюже танцуют две подвыпившие девушки. Толпа растет быстро, а когда гармонь замолкает, люди еще долго стоят и чего-то ждут. Я тоже стою, я потерялся в толпе, хотя я чувствую себя в ней инородным телом. Мелкие впечатления били по нервам, остро кололи на каждом шагу. Очередь в уборную на вокзале; наглый водитель такси, который везет только туда, куда надо ему, а не тебе; надменные и жадные официантки, делающие одолжение лишь за чаевые; гостиница, где тебя долго допрашивают, проверяют документы, а потом милостиво поселят в грязном номере на восемь человек с неизменными тремя богатырями на стене, — подобные мелочи, встречающиеся на каждом шагу, навеяли на меня такую грусть, что я решил на следующий день бежать обратно в горы.

...Жарко... Мы идем с моим другом Мишей по Покровке, и я все не могу вспомнить, за чем же нас послала Люся... Почему-то я босиком... Асфальт горячий, он жжет ноги. У меня болят отмороженные на ногах пальцы. От асфальта валит пар, он испаряется, как снег в горах. У Миши сгоревшее лицо, от носа до подбородка сплошная болячка. Это от солнца, сильно обжегся. Интересно, как же он ест?

Я падаю на горячий асфальт. Тут подъезжает белый «ЗИМ» — «скорая помощь». Меня хотят положить на носилки, но вдруг появляется он и громко смеется. Все поворачиваются к нему, а он говорит:

— Кого вы берете? Кого?! Ведь это он хотел убить меня. Вот этот самый!