Два письма

— Как тебя отправили, через неделю гражданскую мобилизацию объявили, сначала больше здесь по району работали, каждый день выходить не меньше четырёх часов отметить надо. Мешки песком насыпали, посты оборудовали и зенитки обкладывали, баржи разгружали, да много чего. Ты наверно ещё не видела, все купола золотые и шпили покрасили, чтобы немцам прицеливаться не давали. Местами на баржах настилы сделали, даже деревья и кусты посадили, чтобы воды было не видать. А потом я попала на рвы и возили нас под Лугу. Там неделю на ветру и под дождём, как хочешь, а норму отработай. Мне-то ещё ладно, всё ж деревенская и здоровьем не обижена, лопату в руках держала и в страду и сенокос ломалась с утра до ночи. А вот девчонкам городским там совсем тяжко было. Они же многие в туфельках да босоножках поехали, а руки постирали черенками, даже первый день отработать не успели. Вот и пришлось с ними возиться, так меня, не смейся только, бригадиром поставили. Пришлось работу уже бригады организовывать, а это ругань одна, дали кусок рва и он должен быть выкопан и ещё отвесность стенок соблюдать, а там местами песок, который сыпется, его укреплять нужно, а местами суглинок с камнями, там лопату не воткнёшь, а пласт вывернешь, и девчонки втроём поднять не могут. А начальник местный только ругается бегает и всех расстрелять грозится. Но как-то приноровились, к концу недели даже норму стали выполнять, все же понимают, что это не для игры, что это городу защита, а в городе дети малые. Через неделю домой отвезли, мы отдохнули и с новыми силами, уже учёные снова поехали. А тут немаки про нас видать узнали и стали гады с самолётов в нас стрелять. И если бы бомбы кидали, так прилетит один маленький самолётик, его и не видно в небе, только жужжит словно шмель где-то, а потом вдруг из-за леса выскочит и из пулемётов, все разбегаются, а он снова разворачивается и стреляет. А ведь видит же гад, что бабы одни в платьях. Зенитки только на тракте стоят, он туда и не суётся, а больше по нас. У нас в бригаде так троих схоронили, а двоих в больницу отправили. Вот как можно быть такими подлыми? — А что я могла ответить? Что немец всё прекрасно видел и на самом деле просто развлекался? И что нашу всю авиацию профукали ещё на границе и теперь немцы в небе делают что хотят? Ничего я умнее не придумала, а достала чекушку початую, налила нам грамм по пятьдесят:

— Давай помянем невинноубиенных! Говорят не чокаясь надо… — опрокинула стопочку, то ли водка выдохлась пока стояла, а может просто на нервах не почувствовала, показалось, что водка не обожгла горло совсем.

— А потом мы стали работать уже здесь за Урицком, до Стрельни недалеко, тоже окопы, да блиндажи копаем. Неужто немаков сюда приведут? Это же город почти, туда же трамвай ходит… Да, ладно, не отвечай, откуда тебе то знать! Это я так, злость выпускаю. Вот тут нам, у кого детки малые разрешили по полторы нормы два дня делать, чтобы на день домой отпроситься. Вот я вчера рукавички свои одной кулёме отдала, да под дождь попала и за руками не уследила, по мокрому постёрла всё. Зато как знала, сегодня весь день с вами побуду…

— А папка часто приходит?

— Далеко он теперь, домой не набегаешься, да я и сама ему сказала, чтобы лучше выспался в общежитии при заводе лишний час, чем через весь город бегать… Но он всё равно прибегает, как может…

— А что он рассказывает?

— Да, что он рассказать может… Работает, на фронт попроситься хочет, но его не отпускают, да и он особо не настаивает, нас здесь одних бросать не хочет. Не ругается, что я детей привезла, но молчит, а я то его за столько лет как себя знаю, сама понимаю, что по рукам его связала…

— Мама! Ну, не говори ты так! Он же сам сколько раз говорил, что без нас его только половина будет! Не может он на тебя плохо думать!..