Два путника в ночи

По ночам Коломиец долго не мог уснуть, раздумывая о жизни. Подводил итоги. Он даже не спрашивал себя, что же делать дальше? Он знал, что уйдет от Ивана, к которому, чем дальше, тем больше испытывал чувство гадливости за вранье, жадность, беспринципность. Хотя, о каких принципах речь? У кого они теперь есть, эти принципы? А у него самого они есть? Он Ивану не судья. Он никому не судья.

Раньше, до… убийства, он почти решился уйти на незначительную должность в антимонопольный комитет, куда звал его бывший сокурсник, а сейчас… А сейчас он себе не принадлежит, и в перспективе у него – казенный дом.

Он был так уверен, что его вот-вот арестуют, что каждый вечер вяло удивлялся: вот, еще один день прошел, а он на свободе. Тюрьма не пугала его. Иногда мелькала мысль, что поскорей бы… и что это, может, к лучшему. За него будут думать. По утрам будут построения, переклички, или как там у них заведено. Он будет работать в ремонтных мастерских, делать дело, которое знает. Смысла в его жизни немного. Плывет себе по течению, всякий может подобрать. Иван вот подобрал…

Тоска… Он пытался представить семью убитого человека, его жену, ребенка, возможно, но выходило плохо. Он думал, что напрасно взял с собой пистолет. Пацанизм какой-то! Ведь он не собирался никого убивать. Оружие придавало ему уверенности. Блестящая игрушка так ловко укладывалась в ладонь, нагревалась от его тепла, казалась живой и была словно частью его самого. Иногда он думал, что любое оружие совершенно с инженерной точки зрения, если, конечно, не думать о его назначении. И атомная бомба тоже совершенна и красива с точки зрения науки. Ученый, механик, ремесленник с любовью создают свое детище, которое потом используют для убийства.

Мысли текли неторопливо, перескакивая с одного на другое. Иван не был до конца откровенен с ним и втайне крутил свои подлые и нечистые дела.

«Ну и правильно, – думал Коломиец, нисколько не обижаясь на родственника, – меньше знаешь, спокойнее спишь».

Он убил человека. Убил, защищаясь. Значит, он имел моральное право на убийство. О господи, договорился! Моральное право на убийство! Но ведь, если бы он не убил, то убили бы его. Не обязательно. Не посмели бы. Все-таки он друг хозяина, доверенное лицо…

Он уставал от этих мыслей, доходил до полного отупения и постоянно ожидал, что за ним вот-вот придут. Даже уверил себя, что испытает облегчение и сам с готовностью протянет руки, чтобы на них надели наручники. Он видел такую сцену в кино. Герой протягивает руки, и полицейский надевает на них наручники. Правда, в кино герой был обвинен напрасно, на самом деле он не был виноват.

– Василий Николаевич, – вдруг позвал его Прохоров, и Коломиец вздрогнул. – Вы где?

– Извините, – пробормотал он. – Задумался.

– Проблемы? – Прохоров испытующе смотрел на гостя.

– Да! – решился Коломиец. Помедлив, сказал: – Я убил человека.

Наступила странная тишина, которую Коломиец принял за осуждение. Только Медяк шевельнулся в своем углу. Потом Прохоров сказал:

– Я выиграл.

Коломиец, недоумевая, посмотрел на него.

– Я выиграл, – повторил Прохоров. Он оперся руками о постель, пытаясь подтянуться и устроиться поудобнее, но силы отказали ему, и он упал обратно на подушки. Закашлялся надрывным, рвущим слабые легкие, кашлем.

Медяк бесшумно вынырнул из своего угла, подставил таз, прошептал Коломийцу:

– Кликните Зою, вторая комната налево, быстрее!

Коломиец, натыкаясь на мебель, поспешил прочь. В коридоре рванул на себя одну дверь, другую и увидел Зою. Сказал, запнувшись и краснея, как мальчик: «Пожалуйста, Валерию Андреевичу плохо!»

Но она уже поняла, зачем он здесь. Сорвалась с постели, где лежала одетая, сунула ноги в тапочки, схватила со стола коробку и выбежала из комнаты. Коломиец посторонился, пропуская ее. Уловил знакомый легкий и нежный запах ее духов.

В коридоре он уселся в большое позолоченное кресло, уперся локтями в колени, уставился в пол. Ему слышно было, как в комнате Прохорова двинули стул, потом что-то упало, звякнуло стекло. Все эти звуки напомнили ему последние дни Лизы.

Медяк возник перед ним бесшумно, как привидение:

– Пойдемте, Василий Николаевич, нам нужно поговорить. – Голос его был тих и бесцветен. Таким же бесцветным было его лицо. Запомнить его было невозможно. Человек-невидимка.

– Как он? – спросил Коломиец.

– В порядке, спит. Прошу, – он указал рукой в конец коридора, где, как знал Коломиец, находился кабинет хозяина.

– Послушайте, – вспомнил Коломиец, уже на ходу, – почему он сказал, что выиграл?

– Мы держали пари, – ответил Медяк, – признаетесь вы в убийстве или нет. Я ставил против, Валерий Андреевич – за. Он выиграл.

– Откуда вы знаете?

Медяк не ответил, лишь пожал плечами. И Коломиец поежился, почувствовав себя маленьким и ничтожным, куклой на веревочках, за которые дергает кто-то, прячущийся в тени.

– Зачем я вам? – спросил он прямо, решив, что хватит играть в кошки-мышки.