Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения

На обрыве стояла церковь, окруженная липами, посаженными по вымеренному кругу. В тридцатые годы ампирный храмик, миловидный и ласковый, выглядывал из-за пышных лип, будто свежий белый каравай. Теперь же напоминал он старый обгрызенный сухарь. Однако липы, подстриженные по версальской моде, еще сохранили циркульную форму, хотя и буйно разрослись.

Местные старухи рассказывали:

– Красота тут была! Взойдешь в церковку – золото-серебро так и горит… А батюшка доброты нездешней. Только собрали как-то нас, дураков беспросветных, и говорят: «Бога нет, в городе так установили. Значится, надо скинуть колокола». Что делать? Бабы в слезы, думают, в городе, дескать, умнее нас, кумекают. Иконы растащили, кто, конечно, втайне потом молился, ну, а парни взрослые доделали то грешное дело, колокола – за шею да наземь…

Может, и правда нельзя тут было стоять церкви? Ведь еще в двадцатые годы ретивые умники привезли сюда что-то длинное, закрытое, долго таскали кирпичи, мазали, а потом раз – и поутру предстала каменная фигура: человек приземистый, почти квадратный, пальто распахнуто, в руке кепка. Сказали – это Ленин, тот самый, что теперь заместо Бога станет. Смирились, хотя рождала та фигура в душе беспокойство.

После войны рядом с Лениным соорудили кособокий сарай под названием «Клуб». Вероника Георгиевна послала своего Петра Васильевича по инстанциям; мол, скульптура Ленина – исторический памятник двадцатых годов, потому нельзя с ним рядом такое чудище возводить, позорит оно имя вождя. Петр Васильевич стучался в разные учреждения, писал, но в ответ пришло лишь постановление: покрасить Ленина краской серебрянкой, а клуб – голубой.

Вероника Георгиевна неспешно приблизилась к краю веранды, позвала сына и дочь:

– Филипп! Тина-а!

Высокая стройная девушка, платье в горошек, подбежала к веранде. Остановилась возле умывальника, с неудовольствием всмотрелась в зеркало: строгое лицо, волосы на прямой пробор, косы, ни один волосок не выбился, черные дуги бровей, а ресницы? – торчат, как стрелки, вниз, светлее бровей. И глаза – не поймешь какого цвета, то ли серые, то ли сиреневые… Дома она – покорная Золушка, зато в школе ее называют «воображалой», «гордячкой».

Филипп – прямая противоположность: с лица не сходит рассеянная улыбка, одет небрежно, торчат вихры, очки перекосились, бывает резок, даже груб.

– Филя, займись лошадкой!

Сын и ухом не повел. А Вероника Георгиевна увидела стоявшего без дела мужа:

– Петр Васильевич, почему у нас до сих пор нет дров? Скоро обед, могут приехать гости, а вы прохлаждаетесь. Когда я служила начальником производственного отдела, я никого не заставляла ждать.

Муж улыбнулся в усы:

– Сей миг все будет сделано.

Жена его работала всего года полтора за всю жизнь (она говорила – «служила»), однако то и дело напоминала об этом… «В тебе, Веруша, погиб большой генерал», – добродушно шутил муж, и лицо его покрывалось мелкими морщинками, а глаза, темно-серые омутки, шустро взблескивали из-под бровей.

– Пора выгуливать Роланда, – добавила Вероника Георгиевна, чуть смягчаясь.

Лошадь по имени Роланд – тоже ее причуда. Как-то, полгода назад, старый товарищ мужа рассказал, что в цирке во время родов пала кобыла, из живота ее вынули жеребенка, и он должен пойти на мясо. «Пойти на мясо? – возмутилась мадам. – Ни за что! Несите его к нам!» Новорожденный напоминал смятый кусок коричневого бархата.

Петр Васильевич не хотел его брать, потому что в Гражданскую войну у него был чудный конь в яблоках по имени Серко. Когда конь состарился, пришлось отдать на конный завод в Бутово – там сохранилась конюшня. Бывалый конник чуть не со слезами уводил своего Серко на конюшню. А через год, наведавшись туда, нашел разоренной усадьбу; конюшню упразднили, про Серко, любимого коня, говорили, что он долго бродил по окрестностям, а потом исчез. С тех пор Петр Васильевич зарекся заводить лошадей. Однако в доме верховодила мадам, любимая жена… До него донесся ее голос:

– Филя, не знаешь, приедет сегодня Саша? И один или с очередной пассией?

Сын что-то буркнул, но так тихо, что поняла только мать и тут же накинулась на него:

– Молодец Саша! Не то что ты. У него всегда полно друзей, подруг. А ты? Как бука. Ни одной знакомой девушки!

Возмущенный шепот, похожий на шипение, донесся оттуда, где стоял Филипп:

– Мам, что ты говоришь? У меня же сессия!

– Ах, милый! Когда я училась в гимназии, даже во время экзаменов мы ухитрялись передавать записочки гимназистам.

Филя взлохматил светлые волосы, поправил очки и, не без раздражения взглянув на мать, прошептал:

– При чем тут твои записочки? Может, ты любила флиртовать, а меня это ни капли не занимает.

Хотя Филипп учился в театральном институте, он ни на йоту не был наделен артистизмом (учился он, правда, на театроведческом факультете).

– Мальчишка! – бросила мать и, прямая, с откинутой головой, направилась в кухню.