Два Сэма. Истории о призраках

— Ладно, — сказал я, — значит, дверь не захлопнулась, когда он вошел, и он ничего не заметил.

— Кто вошел? — насмешливо спросил Стефан. — Ты же говорил, он переехал.

Пронесся порыв ветра, и дверь приотворилась на несколько дюймов, а потом, щелкнув, закрылась.

— Угадайте, отчего это все происходит? — сказал я, зная это, даже прежде чем заметил, как, всколыхнувшись, взвились в воздухе занавески на единственном с фронтальной стороны дома окне, серые и полупрозрачные, как сигаретный дым, плывущий по ветру. Несколько секунд они висели там, потом выскользнули, свесившись из окна на стену дома, когда ветер утих.

— Угадайте, — мягко предложил Стефан, уверенно взошел по ступенькам лестницы, распахнул дверь и скрылся в доме Паарса.

Никто из нас, оставшихся, не пошевельнулся и не проронил ни звука. Вокруг нас ветви деревьев хлестали друг друга и стену дома. Я ощутил кого-то у себя за спиной и резко обернулся. Ночная роса сверкала на лужайке, точно осколки стекла, и одна из теней возвышавшихся, словно башни, сосен как будто резко подалась назад, словно другие деревья втянули ее в себя. Словом, там никого не было. Я подумал о мистере Паарсе, его трости с оскаленными собачьими клыками.

— Что он пытается доказать? — задала Келли дурацкий вопрос, в котором подразумевался, разумеется, Стефан.

Дело было не в доказательстве. Мы все это знали.

— Он там, внутри, и уже долго, — сказала Дженни.

Сквозь скользнувшие в стороны занавески Стефан высунул голову из окна.

— Идите посмотрите на это, — позвал он и снова скрылся внутри комнаты.

Колебаться уже не приходилось. Все мы знали об этом. Мы вместе поднялись по ступенькам, и дверь растворилась перед нами, не успели мы даже коснуться ее.

— Ничего себе! — оцепенело произнесла Келли, вытаращившись прямо перед собой, а Дженни снова взяла меня за руку, и затем мы все вошли внутрь. — Ничего себе! — повторила Келли.

Кроме длинного деревянного стола, сложенного и приставленного к лестнице, словно спасательная шлюпка, вся мебель, какую мы могли разглядеть, была занавешена белыми холщовыми чехлами. Холсты приподнимались и шевелились от ветра, дувшего непрестанно, потому что все окна были распахнуты настежь. Листья кружили по покрытому грязным налетом паркетному полу комнаты, прежде чем опуститься на ступеньки лестницы, спинки стульев или вылететь в окно. Стефан возник в дверном проеме на том конце коридора напротив нас, его черные волосы казались ярче блеклой черноты комнат позади него.

— Не пропустите его берлогу, — сказал он. — Я пойду посмотрю кухню. — И он снова ушел.

Теперь и Келли пошла вперед, стала огибать гостиную справа и, проходя мимо, пробежалась пальцами по спинке кушетки. Одна из картин на стене была закрыта плотнее прочих, и меня заинтересовало, что на ней. Келли приподняла покрывало, заглянула под него и попятилась вглубь дома. Я было двинулся за ней, но Дженни дернула меня в другую сторону, и мы пошли налево, где находилось то, что звали берлогой мистера Паарса.

— Тихо! — шикнула Дженни, и ее пальцы скользнули по моей руке и напряглись.

В самой середине комнаты, меж разбросанных папок для бумаг, лежавших там, куда их швырнули, и пустых конвертов с пластиковыми окошечками для адреса, шелестевших и шуршавших на задувавшем в них ветру, стоял невероятных размеров дубовый стол. Крышка столешницы, сброшенная, разломленная, стояла, прислоненная к единственному в комнате окну, и походила на расколотую скорлупу яйца динозавра. В крышку стола было вделано полукружие из шести фотографий в черных рамках.

— Похоже на надгробный камень, — проговорила Дженни едва слышно. — Понимаешь? Как это… Как там его называют?

— Фамильный склеп? — предположил я. — Мавзолей?

— Что-то такое.

Каким-то образом то, что две рамки были пусты, делало весь порядок расположения фотографий незавершенным. В остальных рамках виднелись фотопортреты, казалось, братьев и сестры — у всех были развевающиеся седые волосы, холодные голубые глаза. Они все были сняты стоя, каждый, в свою очередь, на верхней ступеньке бельведера, и у каждого за спиной сиял гигантский колокол, непропорциональный и ослепительно белый, словно Гора в ясный день.

— Эндрю, — позвала Дженни почти шепотом; и несмотря на лица, глядевшие с фотографий, и комнату, где мы находились, все во мне отозвалось, — почему его зовут Степкой-растрепкой?

— Что? — спросил я, по большей части для того, чтобы она снова заговорила.

— Степка-растрепка. Почему мистер Андерш так его называет?

— А, это из каких-то детских книжек. У моей мамы в детстве была точно такая же книжка. Она говорила, что там было написано про мальчика, который попал в беду из-за того, что не хотел стричь волосы.

Дженни прищурилась:

— И при чем тут это?

— Не знаю. Моя мама говорит, что картинки в той книжке были совершенно жуткие. Она говорила, что Степка-растрепка был похож на Фредди Крюгера[3] с африканскими косичками.[4]

Дженни расхохоталась, но вскоре замолчала. Ни одному из нас, думаю, не нравилось, как звучал смех в этой комнате, в этом доме, где на нас глядели лица в черных рамках.