Два света

— Мы оба слышали… в этом не может быть ни малейшего сомнения. Президент взбесился до такой степени, что я никогда не видывал его в подобном положении…

— Бедный, — воскликнула Анна, — как он мог забыться до такой степени?

— Не понимаю, — отвечал Юлиан. — Все это огорчает, мучит, бесит меня, и я боюсь, чтобы не захворать также… Ступай в свою комнату, милая сестра, видишь, что тебе даже нельзя выказывать заботливости о нем, люди и он сам поймут это в другую сторону. Пусть будет, что будет!..

Анна ушла в замешательстве. Слова, сказанные Юлианом на ухо так, чтобы даже стены не подслушали их, произвели на нее странное впечатление. Она почувствовала в сердце не благодарность или сострадание, а гнев и в первый раз обиженную гордость. Она чувствовала себя оскорбленной, униженной и почти готова была заплакать. Эта любовь представлялась ей в высшей степени смешной — и она боялась, что сама может сделаться предметом насмешек, а это было бы для нее величайшим несчастьем… Гнев подавил в ее сердце врожденную сострадательность.

Ночью приехал Гребер и тотчас пошел к Алексею, где застал только дремавшего и довольно пьяного Борновского, который, вскочив на ноги, заверял честью, что он не больше пяти минут, как вздремнул. Первый взгляд на больного показал доктору опасное его положение, тифозная горячка с сильным воспалением мозга развилась с необыкновенной силой.

Медицинские средства уже немного могли сделать в настоящем случае: оставалось только надеяться на силы природы и собственно им предоставить разрешение вопроса о жизни или смерти. Притом, в глазах Гребера, этот бедный человек, покинутый друзьями и лежавший один, под надзором пьяного дворецкого, был не слишком занимательным пациентом. Доктор равнодушно отдал приказание, зевнул, приказал приготовить для себя комнату с кроватью и отправился спать…

По выходе Гребера, оставшись исполнителем его приказаний, Борновский прежде всего для оживления сил приложился к бутылке и потом уже обратил внимание на больного. Ему представилось, что не стоит мучить его до утра, а потому, возложив все свои попечения на молодость и натуру Алексея, он только вздохнул о своей тяжелой обязанности, выкурил трубку и преспокойно заснул.

Алексей лежал без памяти…

На другой день немного деятельнее занялись Дробицким. После чая Гребер сам пошел осмотреть его, Борновского, боявшегося заразы, заменили цирюльником, взятым из местечка, и ожидали решительной минуты кризиса.

Между тем Юлиан, не смея известить об этом мать Дробицкого, потому что немного боялся ее, послал за графом Юношей — и старик тотчас пришел к больному… Насупив брови, граф подошел к кровати Алексея — и слезы оросили глаза его при виде страшно изменившегося лица и грозных признаков, какие старик прочитал на нем. Алексей, казалось, узнал его… Граф сел около больного и уже не отходил от него. Ни президент, ни Юлиан не показывались сюда, опасаясь зараности болезни, даже часть замка, где лежал Алексей, отделили от других частей карантином и избегали слуг, ходивших туда. Президент несколько раз спрашивал Гребера: нельзя ли Алексея отвезти в карете домой? Но всегда послушный доктор находил это совершенно невозможным.

Эмилий, несколько дней не видя своего друга, начал сильно беспокоиться и спрашивать о нем, и когда Анна знаками объяснила, что Алексей болен, стал проситься к нему… Сначала не позволяли этого, но как бедный глухонемой, приходя постоянно в сильнейшее раздражение, настоятельно требовал, чтобы его свели к больному, то президент, подумав немного и пожав плечами, наконец согласился на просьбу Эмилия, с тем условием, чтобы Анна известное время не видалась с братом…

Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати Алексея сидел один пасмурный старик Юноша… Первый раз в жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое впечатление… В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал руки и задумался… Глаза Алексея, казалось, угадали предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно шевельнулся на кровати…

Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней…

Таким образом, у кровати Дробицкого сидели только старик Юноша и Эмилий. Гребер, целый день играя в карты с президентом и Альбертом Замшанским, иногда показывался сюда в таком расположении, какое почерпал во время игры, и проворно уходил, каждый день обливаясь одеколоном и окуриваясь селитрой.