Два узла на полотенце

Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?

Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:

— На страстной седмице говела?

— Из церкви не выходила.

— И причащалась?

— Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.

Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.

— Есть дар отца Серафима. Храню.

И вынула из киота икону в окладе из серебра.

Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.

— И это… все? — прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже сама не слыхала.

А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для пожертвования?

— А разве этого мало? — нахмурилась Чувыриха. — Чудотворная ведь икона. Не сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.

«Черта мне в ее чудотворности!» — хотелось крикнуть Екатерине. Но сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая была!

А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:

— Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал. Только ты оклад не сымай — грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ я и выполнила.

В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И даже в серебре, а не в золоте.

— Вот все, что отец мне оставил, — произнесла шепотом — опять подвел голос.

Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад, посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди, снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном, писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином. Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.

Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:

— А ведь отец говорил, что это — сокровище… Может быть, и действительно так.

— И ты в это веришь?

— А почему бы и нет?

— Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.

— Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.

— Не понимаю.

— Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.

— А кому ты продашь эту диковинку? Икона — икона и есть. Протоиерей и тот не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.

— Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи порастрясу. Помозгуем.

— В Москву тебе не уехать. Узнают — следить станут.

— А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!

Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула. Андрей с презрением взглянул на нее.

— Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? — спросил он. — Ему в Третьяковке целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а там — пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было корысти. Случай был, как и задумано… А икону тебе Чувыриха сама отдала — как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет. Что хотим, то и сделаем. Хотим — продадим. Хотим — на стенку повесим. Для интерьера…

— Так чего ж тогда скрываться, а, Андрюша? — робко спросила Екатерина. — Раз икона-то наша, законная, то мы и продать ее законно сможем…

— Кому, дура? Музею? Много ль там за нее дадут?

— Как положено…

— Как положено, — передразнил ее Востоков. — Кто обещал Ваське ничего не предпринимать до его возвращения?.. А если узнает и заложит?

— Дрянь ты, Андрей! Васька не такой…

— Все не такие… Заложить, конечно, не заложит: это ему тоже боком выйдет. Но и мы о нем помнить станем. Дороже продать — вот что сейчас главное.

— А кому?

— Кому — подумаю. Для того и в Москву тронусь. И потом: где гарантия, что папаня эту икону в свое время от государства не утаил? Нет? То-то и оно…

3